«Ну скажи, скажи что-нибудь, - пронеслось в голове, - скажи, что
ты пошутила, что ничего не изменилось. Скажи, что любишь меня
любую, и всегда будешь рядом, и я всегда смогу прикоснуться к твоим
волшебным рукам, а ты никогда не позволишь мне утонуть в
отчаянии»…
Но Амалия Эверси тяжело вздохнула, еще раз окинула Бьянку
грустным задумчивым взглядом, а затем поднялась с кушетки, где они
сидели.
- Я пойду, - сказала она глухо, - теперь нам с отцом надо
думать, что делать и как дальше жить. Как теперь исправить все то,
что ты натворила.
Слова застряли в горле, и Бьянка лишь кивнула, провожая взглядом
матушку.
Дверь открылась и закрылась, и девушка осталась одна в темной
комнате. Грудь распирало, глубоко внутри стремительно разрастался
ком из ледяной злости, совершенно черного, непроглядного отчаяния и
непонимания происходящего.
- Я же вас спасала, - пробормотала она, - я что, должна была
дать вас убить?
***
Дни слились в бесконечную серую череду. Бьянка сама себе
казалась дорогой куклой, с красивым фарфоровым личиком, изящными
кистями рук и лодыжками, а тело мягкое, тряпичное, набито соломой и
совершенно безвольное. Она с трудом понимала, зачем каждое утро ее
будит Тутта, и при этом смотрит со странной смесью сочувствия и
брезгливости, как будто даже ей есть дело до репутации Бьянки
Эверси. Не понимала, зачем умывается, одевается и причесывается –
все равно ведь папенька не выпускает из дому. Наконец, не
понимала, зачем жует листья салата, заправленные соусом из
квашеного молока – если ее теперь никто не возьмет замуж, то можно
бы пропустить и пончик-другой, да еще и в чашку кофе добавить
сливок и сахара.
Внутри что-то сломалось, треснуло и разлетелось мелкими
осколками, и как раз-таки эта жалящая боль Бьянке была понятна:
впервые в жизни папенька и маменька повернулись к ней новой,
совершенно до этого незнакомой стороной. Неожиданно те, кого она
любила всю сознательную жизнь, оказались как будто чужими, глухими
и слепыми. И хоть кричи, хоть плачь, хоть все волосы себе выдергай
– они твердят как заведенные: что ж теперь будет, да кто ж с нами
будет иметь дела, с такой-то дочерью. И вот это-то и приносило
самую едкую, противную подсердечную боль. С каждым прожитым днем
Бьянка ощущала, как отдаляется от матери и отца, или наоборот, как
они все дальше и дальше отталкивают ее, и во взглядах снова
брезгливая жалость.