Я не знаю, к каким аномалиям отнес бы дедушка Фрейд эту странную дикую тягу мужчин всех возрастов и мастей к Шапке, но от нее било током; они укладывались у ее ног штабелями. Это правда!
Как-то мой молодой человек, с кем я встречалась в тот период, фыркнул в адрес Раи, находя ее образ уродливым и вульгарным, а поведение – пошлым и непристойным. На что я ответила, что если б Шапка не была такой принципиальной, никогда не распространяя свои чары на молодых людей своих подруг, он бы первым бежал за ее гипюровой юбкой, а потом орал, как ошалелый, на каждом углу о связи с самой желанной персоной нашего колхоза. Молодой человек быстро испарился из моей жизни, но я почти уверена, что все сказанное являлось правдой.
Бывало, я звонила ей после очередного праздника или выхода в свет, крича в трубку:
– Ты озверела, Шапка?!
– Ты сошла сума, Рая?!
– Ты охренела вконец, Шапкина?! Ты чего творишь?!
Всегда-всегда она спокойно-преспокойно брала трубку и медленно своим тонким девчачьим голоском интересовалась, что могло меня так раздосадовать. Во мне кипела злость, перемешанная завистью к ее раздольному свободному характеру, позволяющему себе быть собой, а другим – продолжать оставаться другими и, приукрашивая детали и преувеличивая масштаб, я пересказывала приключения накануне, ввергая ее в шок и смятение… Мы были лучшими подругами, и никогда до и заодно после у меня не получилось найти такую родную, такую незабываемую душу, что хранилась в тщедушном теле Раи Шапкиной. Моей дорогой Раи. И только ее я могла называть Шапкой в лицо, вкладывая всю любовь, сердечность и привязанность в это прозвище, а она меня – Дурочкой (тем тонким, почти детским, нежным припевом), подразумевая неподдельную теплоту и участие к моей персоне.
Шапка охала и ахала от услышанного, порой не помня, чем действительно закончился вечер или что она вытворяла во время выходов, и всегда совершенно искренне расстраивалась, что ее жизнь похожа на анекдот, и ей не стоит ждать настоящей любви, как в тех великих произведениях классиков, которыми она зачитывалась летом на городских пляжах, оголяясь при виде изумленной ее прелестями публики.
Моя злость сдувалась, как подбитый воздушный шарик, от ее подлинности и сердечности, а когда она в очередной раз, смеясь, верещала в трубку: «Белла, Беллочка, алло! Делаем монтаж?! Монтаж?! Слышишь?! Помнишь?! Ничего этого не было… Я отрезаю здесь и там. Делаю монтаж! Теперь все хорошо. И каждый день моей жизни становится лучше, чем предыдущий…»