Едва появившись в остерии, я сразу плюхнулся в бассейн.
Постепенно выровнялось дыхание. Сердце перестало пытаться проломить
грудную клетку. Последствия «Звериной ярости» медленно покидали мое
тело. Насколько я знаю, Максимус любил эту технику. Мне же она
совсем не понравилась. Пожалуй, заменю ее в своем арсенале, на
что-нибудь более сочетающееся с трансом.
Вдоволь навалявшись в бассейне и получив порцию умасливания и
массажа от гостиничных рабынь, я почувствовал требовательные позывы
желудка.
На обеде, на который я, как обычно, позвал Кассандру, удостоился
очередного комплимента:
— Слышала, ты сегодня с трудом одолел на арене безусого
юнца? Как ты умудрился выживать до своей болезни, и получить
чемпионский титул? Скажи, Максимус, достойно ли потомка древнего
рода, и избранного Богиней воина драться в амфитеатре подобно рабу,
для развлечения толпы?
— Тебя там не было. — Резче, чем обычно ответил я. — Парень
оскорбил богиню. Так что причина для боя была вполне достойной.
— И почему он тогда до сих пор жив?
— Потому что он был только вестником. Посланием от неизвестного
недоброжелателя. Я не убиваю гонцов, потому что мне не нравится
принесенная ими весть. Да и вообще. Не слишком ли много ты себе
позволяешь, сестра? Я не заказывал себе личного
критика-имиджмейкера!
— Я позволяю себе ровно столько, сколько позволено духовному
наставнику. — Моя злость скатилась с нее как с гуся вода. —
Именно так Максимус Доримед поступил с гонцом, принесшим ему
волю отца — решение о свадьбе. Снес ему голову.
Я вспомнил этот эпизод. Да так и было. А рабу, пролившему пару
капель вина на его одеяния, Максимус приказал отрубить кисти рук.
Потому что не нужны руки тому, кто не умеет ими пользоваться. Тот
еще гуманист и метросексуал был мой предшественник. Кстати, эти его
выходки сильно злили отца. Расшвыриваться рабами было не
принято.
— Весь вопрос в том, что именно остановило твою руку. Если
жалость и сострадание, то ты идиот, Максимус. Если расчет — то ты
все сделал правильно. Проблема в том, что все, что я знаю о прежнем
Максимусе Доримеде, говорит, что ни жалость, ни сострадание, ни уж
тем более тонкий расчет были ему несвойственны.
— Тебе лучше забыть, Кассандра, то, что ты знала о прежнем
Максимусе. Я — не он. Моя душа слишком долго блуждала в смертном
мраке. Теперь я другой человек.