А в семь, выпроводив старушку, Юлька рылась в неразобранной после переезда сумке, в которой, возможно, оставалась аптечка, которую никак не могла найти, а тут так некстати прихватила мигрень. В висках омерзительно пульсировало в такт песенке, которая звучала из Андрюшкиного планшета. И ломило затылок, из-за чего она вообще ни о чем не могла думать.
И среди этого коротким звуковым сигналом тренькнул телефон.
Какие после этого таблетки?
После этого она сунулась в список контактов. Нашла добытый сегодня номер предполагаемого отца ее ребенка. Хотя какого, к черту, предполагаемого теперь? И решительно нажала на кнопку вызова.
Пара гудков, и в трубке раздался спокойный голос Богдана:
- Шустро ты.
- Видел? – нервно спросила Юля.
- Видел.
Одно слово, от которого в висках долбануло еще сильнее.
- Я не знаю, что сказать, - промямлила она. – Поздравлять тебя с отцовством, наверное, глупо.
- А что, по-твоему, не глупо? – устало поинтересовался Богдан.
Юлька нервно хохотнула. Чуть слышно, но он различил. Не видел только, как она прижала ладонь ко лбу, лихорадочно соображая, как оправдываться. И есть ли достаточное оправдание.
- Понятия не имею. И стоило тут столько времени изображать – я не такая, я жду трамвая...
- Нифига ты не ждешь… И уж точно не трамвай.
- Я не знаю, как буду это расхлебывать.
- Как обычно, - хмыкнул Моджеевский, - сунув голову в песок.
- Я не... – Юля запнулась. Привычное намерение немедленно оспорить его слова куда-то делось само по себе. Потому что прав. Она тяжело выдохнула и медленно проговорила: - Ладно. Я устала. И мне еще Андрея укладывать.
- Ну, спокойной ночи, - попрощался Богдан.
- Спокойной, - отозвалась она и отключилась, не позволяя себе сказать что-то еще, хотя очень хотелось. Но что ни скажи – всего так мало и все так нелепо.
И все перевернулось с ног на голову. Абсолютно все. Включая незыблемую уверенность в том, что она делала все, что могла, и что это было правильно. Ошибками оказались совсем другие вещи. И даже земля изменила ей, уходя из-под ног, когда она поднялась из старенького потертого кресла в комнате, которую определила своей.
Мигрень ее добила. Пришлось лечь. И долго-долго смотреть на изрядно потрепанные и увядшие цветы в старенькой вазе, найденной в допотопном серванте. Странно это – оказаться один на один с собой, когда больше всего, выходит, боишься именно этого – быть одной. Сейчас даже смешно вспоминать, как она воевала за то, чтобы Богдан оставил ее в покое, за то, что ей нужно время, за то, что она хочет разобраться в себе.