И вообще Замятин злился. На Лаптеву, которая все же умудрилась из него веревки свить; на Погодина, который снова услужливо открыл перед ним дверь в мир черт знает чего: «Милости просим, Иван Андреевич, берегите мозг, пожалуйста. А хотя стоит ли утруждаться?»; но прежде всего он злился на себя – за то, что поплелся за ними как телок на коротком поводу. Однако своих версий о причинах самоубийства Лизы у него не было. Точней, была одна – девочка ушла из жизни по своей воле, – но эта гипотеза никого из вышеперечисленных категорически не устраивала да и камней, накиданных Лаптевой, с души не снимала. Все дело в этой дурацкой предсмертной записке, которая не давала ответов, а ставила вопросы. Синими чернилами по белой бумаге в ней было выведено: «Тихий дом». Ни «Вася Пупкин», ни «я не могу так больше жить, прости меня, мама», а именно «Тихий дом», чтоб его! Лаптева требовала от майора ответа, что значит прощальное послание, а Погодин рвался эти ответы найти. Замятин же между ними чувствовал себя как случайно попавшая в тиски безделица – вроде и применения ему не назначено, но и на волю не вырвешься.
Лаптева, конечно, заметила его издалека. Она. будто сенсор. считывала с пространства его волну – наловчилась за такое-то время. Майор, едва повернув за угол, с Каретного на Петровку, шкурой почувствовал ее взгляд, ставший для него пыткой. Он шел по чавкающей реагентами улице и не мог понять – зябко ему от стылой мороси, сыпавшейся горчичными зернами за воротник, или от потухшего взгляда человека, чья жизнь закончилась, а сам он по случайности задержался на этом свете.
Лаптева, похоже, и не ждала уже, что он обратит на нее внимание. Смирилась с тем, что майор от бесед отлынивает, стремясь как можно быстрее миновать ее пост. Поэтому при его приближении она лишь в замешательстве переступила ногами, словно не определившись, двинуться к нему или отступить, да подтянула к подвздошью ладони, сжимающие ручки бесформенной дешевой сумки. А в глаза-то все равно заглядывает, в этом деле ничего ее не смущает.
На этот раз Иван Андреевич подошел к ней сам. Заговорил сухо, по делу, чтобы формальный обмен любезностями не поселил в ней напрасные надежды и ожидания. Построже с ней надо, человек в таком горе от нечаянной ласки совсем размякнуть может – треснет ледяная корка между ними, и хлынет на Замятина вся ее боль. Это уж совсем лишнее в их отношениях, которые и без того ему навязаны.