9
Говоря про то грубо и на самую прямоту, весь тот официально признанный подход к войне – это кроваво красная, беззаветно лживая самореклама членов военных советов, всегда неизменно добропорядочно державшихся от линии фронта на некотором явном отдалении (не ближе 5 километров), по свидетельству Виктора Некрасова в его повести «По обе стороны стены».
Вот его слова.
«У тов. Брежнева очень убедительно об этом сказано. И о том, что они, политработники, всегда на два шага впереди нас были, рядовых офицеров. А я, дурак, думал, что километров за пять от передовой… Виноват. Каюсь. Было бы время, переписал бы „В окопах Сталинграда“. А может, еще и успею».
10
И ведь никак не было в речах «борзописцев дорогого и всеми нами бесконечно любимого генсека» ничего такого, собственно, нового.
Французские историки проявили максимум смекалки, как и здравого околонаучного смысла, дабы задолго до всех этих «златоглавых академиков Анфиловых» буквально в той же благочинной манере безупречно восторженно обелить однобоко великий военный гений огненосца стратега Наполеона.
Современным услужливым переиначивателям всемогуще светлого прошлого было с кого себе брать весьма вот достойный пример для самого так заискивающе бравого подражания, раз их сознание и впрямь было ослеплено чьим-либо исключительно неземным величием.
Вот как доподлинно здраво описывает всемирно известный писатель граф Лев Николаевич Толстой все эти их потуги натянуть «парчу исторической правды» на сколь, несомненно, злой гений Наполеона в его романе «Война и мир»:
«И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам, историками, как что-то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание. Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик».