Вернувшись на кухню, лениво ковырнул остывающую котлету с капельками жира, нехотя пожевал. Взгляд его упал на хлебницу, там пушисто развалились толсто нарезанные ломти серого хлеба. «А раньше какой хлеб вкусный был! Или казался таким, неважно. Берешь горбушечку черного, маслом ее намажешь погуще да солью сверху припорошишь – такая вкуснотища была!» Воспоминание детства нахлынуло, в груди потеплело, Валентину Петровичу даже почудился на языке вкус той самой горбушки из детства.
– Валек, ты чего разулыбался?
Он очнулся. Рядом сидела жена и с удивлением вглядывалась в его лицо.
– А помнишь, какой хлеб вкусный был в детстве? Да и не только хлеб.
Любаша озадачилась.
– Ну…
– А куда пропадают те детские ощущения? Радость, например, чувство, что жизнь такая… бесконечная и огромная.
– А я что, невкусно готовлю, по-твоему? – завелась Любаша.
Валентин Петрович вздохнул.
– Да не о том я…
– А про что?
– Да скучно мы жить стали. Не понимаешь? Тоскливо.
– Ску-учно? – язвительно протянула жена. – А ты после работы покрутись у плиты часа два, да уроки у Юльки проверь, да стирку запусти. Вот и не соскучишься!
Любаша хлопнула крышку на кастрюлю с пюре. Та жалобно звякнула. Внутри у Валентина Петровича словно лопнула туго натянутая струна, тонкий звон наполнил голову. Он вскочил со стула и рванул в прихожую. «Ни минуты, ни секунды в этом доме. Не понимают, ничего они не понимают, и ведь не объяснишь».
Мартовский Питер изменчив: еще полчаса назад стальное небо давило на город, стремясь расплющить дома и жителей, размазать их по влажному асфальту, но вот, напоровшись на шпили Адмиралтейства и Петропавловки, сдулось, прорвалось мелким дождиком, и в расплывающуюся все шире и шире прореху уже нахально улыбается капризное северное солнце, дурманя головы долгожданным светом и теплом.