***
Журналист с первой секунды почувствовал себя неуютно. Не дом, а Большой театр. В Большом театре Артём никогда не бывал, но представлял его себе именно так. Одна люстра чего стоит! Килограммов тридцать, наверное. Три яруса, сотня блестящих подвесок. Такую мыть замучаешься. Впрочем, что им, артистам. У них же прислуга. Дверь, правда, открыла хозяйка. Вдова. И впервые увидев её вживую, Артём едва узнал тётку из телевизора. Мама её очень любила, все выступления смотрела, а в парикмахерской обязательно показывала мастеру карточку Агдавлетовой и просила сделать такую же завивку. Так Артём её и запомнил, по карточке. В жизни Мария Агдавлетова выглядела гораздо страшнее. Ладно морщины, она даже старше мамы. Но чёрная подводка по контуру глаз! И чёрные же глаза. И под глазами чёрные тени. Платье тоже чёрное. Фильм ужасов какой-то.
– Снимать будем здесь, – повелительно сообщила вдова, указывая на кресло возле стены. – Напротив окна самое лучшее освещение. Сзади портрет Марата Алиевича удачно дополнит кадр.
Артём хотел сказать, что сам может выстроить композицию. И сам выберет лучшее освещение. И вообще у оператора есть фонарь специальный над камерой. Но возразить не решился. Кажется, этой женщине было невозможно возражать. По комнате идёт, как будто по сцене. Спина идеально прямая, подбородок вверх. Что она пытается изобразить? Горе? В той среде, где вырос Артём, горе выглядело иначе. Оно могло быть тихим, затаённым, с перебиранием рубашек отца в неприкасаемом ящике комода. Или громким, истеричным, с попыткой кинуться в разрытую могилу, куда только что опустили гроб с телом брата, погибшего в Чечне. Но такого, величественно-театрального горя, Артём раньше не встречал.
Поставили камеру, закрепили микрофоны. Артём пристроился напротив и приготовился задать первый вопрос. Но спрашивать ничего не потребовалось. Едва оператор кивнул, что запись идёт, Агдавлетова заговорила сама.
– Мы прожили с Маратом Алиевичем двадцать пять лет. Знаете, если есть браки, заключённые на небесах, то наш был именно таким. Наша работа не позволяла нам ежеминутно находиться вместе, но не мешала ежеминутно думать друг о друге, чувствовать друг друга. Вполне естественно, что, когда он заболел, мне пришлось уйти со сцены. Кто-то должен был о нём заботиться. А сейчас? Сейчас можно было бы вернуться, ведь голос ещё есть, и поклонники не забыли. Но как, скажите, как я могу петь, если его больше нет?