Немцев гнали, считай, что от Химок и до Берлина,
а догадавшихся сдаться – в Москве, через Крымский мост.
Шла больная, небритая, битая горе-рванина,
шла и будто стыдилась за свой ненордический рост.
Лишь в начале колонны нормальные шли генералы,
как-то помня еще образцы офицерской ходьбы.
Среди них, не совру, попадались еще и амбалы,
но – худые, изгрызанные челюстями судьбы.
Так, наверное, шли пред очами веселого Рима
иудеи, которых Фейхтвангер, глотая комок,
твердо вел мимо Цезаря, вел мимо Флавия, мимо
восхищенного плебса. Хотел не вести. Но не мог.
Здесь же цезаря не было. Цезарь в Кремле, где-то рядом,
усмехался придумке своей и пьянел без вина.
А толпа, что была этим немцам обязана адом,
перед их появленьем грозилась. И вдруг – тишина.
Ни «В Москва-реку их!», ни «Порвать в лоскуты бы…», ни женской
черной вдовьей обиды на тех, кто стрелял в их мужей,
ни проклятий, когда еще пленных вели по Смоленской –
тишина! Жаль, ее не возьмешь экспонатом в музей…
Я не ведаю, что это было. Но истинно: было.
Пыль, забившая уши? Подошвенный шорох и пыль?
Или слабость народа (она же – народная сила),
к каторжанам, убийцам, несчастным, идущим в Сибирь?
Конвоиры, в руках у которых молчали винтовки,
вряд ли знавшие немцев, суровость несли на лице.
Я смотрел не на них, а на губы соседского Вовки,
что-то шепчущие про себя с явным матом в конце.
– Отвечай за отца, полюбившего подлую водку
после смерти двух ног, сгинь в текущей под нами реке,
фриц, с пугливой улыбкой ловящий гнилую обмотку
размотавшуюся на мальчишеской тощей ноге.