Едва я тщательно вывела обычную немецкую фразу:
«Wie schön ist die grüne Wiese», как на пороге появилась девушка-служанка, позвавшая меня в гардеробную.
– Gehe, mein Kind (ступай, дитя мое), – ласково отпустила меня фрейлейн, и я в сопровождении девушки спустилась в нижний этаж, где около столовой, в полутемном коридоре, помещались бельевая и гардеробная, сплошь заставленная шкафами. В последней работало до десяти девушек, одетых, как и моя спутница, в холстинковые полосатые платья и белые передники. На столах были беспорядочно набросаны куски зеленого камлота, старого и нового, а между девушками сновала полная дама, Авдотья Петровна Крынкина, с сантиметром на шее. Это была сама «гардеробша» – как ее называли девушки.
– Вы новенькая? – недружелюбно поглядывая на меня поверх очков, задала она мне довольно праздный, по моему мнению, вопрос, так как мое «собственное» коричневое платьице наглядно доказывало, что я была новенькая.
Я присела.
Не избалованная вежливым обращением старуха смягчилась.
Она еще раз посмотрела на меня пристальным взглядом, смерив с головы до ног.
– Я вам дам платье с институтки Раевской, которую выключили весной: новое шить недосуг, – ворчливым голосом сказала она мне и велела раздеться.
– Маша, – обратилась она к пришедшей со мною девушке, – сбегай-ка к кастелянше и спроси у нее белье и платье номер сто семьдесят четвертый, знаешь – Раевской; им оно будет впору.
Девушка поспешила исполнить поручение.
Через полчаса я была одета с головы до ног во все казенное, а мое собственное платье и белье, тщательно сложенное девушкою-служанкою, поступило на хранение в гардероб, на полку за номером 174-м.
– Запомните этот номер, – резко сказала Авдотья Петровна, – теперь это будет ваш номер все время, пока вы в институте.
Едва я успела одеться, как пришел парикмахер с невыразимо душистыми руками и остриг мои иссиня-черные кудри, так горячо любимые мамой. Когда я подошла к висевшему в простенке гардеробной зеркалу, я не узнала себя.
В зеленом камлотовом платье с белым передником, в такой же пелеринке и «манжах», с коротко остриженными кудрями, я совсем не походила на Люду Влассовскую – маленькую «панночку» с далекого хутора.
«Вряд ли мама узнает меня», – мелькнуло в моей стриженой голове, и, подняв с пола иссиня-черный локон, я бережно завернула его в бумажку, чтобы послать маме с первыми же письмами.