В дядиной комнате множество редких вещей, каких нет у нас: зеркала в тяжелых витых рамах, картины, старые фотографии, вазы с сухими цветами, продранные, но сохранившие остатки былого благородства кресла, этажерки с книгами, журналами и пластинками, столик, который называется странным словом бюро – пигалице известны лишь справочные бюро и бюро райкома комсомола, ей стукнуло четырнадцать, ее, как и положено, приняли на бюро в ряды.
Один из Изольдиных женихов выразится позднее так: хорошо бы проредить фурнитуру, а, дядя, а то ногой ступить некуда. Ступить, правда, некуда, но ступают же, женихи в том числе, и жилище обжито и уютно. Стол застелен белой скатертью твердого крахмала, время оставило на ней неизгладимые следы, но следы аккуратно подштопаны и скрыты под фамильным серебром и кузнецовским фарфором – информация о фарфоре внедрилась тем же неотфиксированным путем. У пигалицы в доме все гораздо скромнее, стандартнее, пар-тийнее. Папа строг и скромен и по характеру, и по принадлежности к коммунистической партии большевиков, и по этой причине презирает всё мещанское. У дяди – мещанское и, откровенно говоря, крайне привлекательное. Пигалица не знает, как совместить несовместимое, и откладывает подумать об этом на потом, что всегда делает, когда не совмещается, а потом поспевает думать о чем-то другом, вопросы копятся, не находя разрешения.
Гости раскинулись по диванам и креслам, между ними с предложением вина и воды снует очередной жених Изольды, которая никак не может выйти замуж, знакомые и родня присылали претендентов, те, коротко по-гужевавшись, исчезали, что не мешало немолодой девушке, слегка покашливая, добродушно-иронически щурить прекрасные черные глаза и иронически-добродушно улыбаться в прелестные черные усики. Щеки пигалицы, едва ее представили гостям, немедля заалели. Стеснение, часто чрезмерное, было основным ее состоянием в эти лета. Один из гостей ласково пригласил занять кресло напротив своего и принялся как взрослую расспрашивать о культурных интересах, начав с музыки – и попав. Пигалица в охотку распевала не только песни советских композиторов, но и оперные арии. Лючия ди Ламермур, Сельская честь, Норма, не говоря о Пиковой даме, Евгении Онегине и Иване Сусанине – был ее репертуар. Не весь. Весь занимал много страничек в крошечной записной книжке с алфавитом, куда обычно записывают телефоны знакомых, у пигалицы знакомых не было, вместо знакомых значились названия опер, которые выслушивала по радио, влюблялась в музыку и исполняла самой себе ежедневно. Книги, Большой и радио были первыми воспитателями. Помимо папы.