Мама решила поставить чай, и мы все вместе пошли на отцовскую кухню, не предполагая присутствия в доме кого-нибудь кроме нас, но там у раскрытого окна, выходящего на реку, тихонько стояла незнакомая мне женщина, которая, судя по ее одежде, едва заметному аромату духов и маникюру на тонких ухоженных пальцах явно не была местной жительницей. Точнее, она могла жить здесь только в одном доме – в отцовском. Женщина стояла у окна, не зажигая света, и неподвижно смотрела на реку, по которой поднявшийся к вечеру ветерок гнал маленькие, но настоящие волны, разбивавшиеся о бетонное основание отцовского дома, бывшее когда-то крошечным островом, а возможно, и просто отмелью не реке. Я хотел зажечь свет, мама остановила меня, покачав пальцем, совсем как в детстве. Затем она подошла к женщине у окна, положила ей руку на плечо, та медленно обернулась…
По виду она была не старше сорока пяти лет. Мне показалось, что они с моей сестрой даже чем-то внешне похожи. Хотя все спортивные, следящие за собой и за веяниями моды, женщины чем-то похожи. Незнакомка, не говоря ни слова, смотрела на маму. В ее огромных, наполненных слезами и отчаяньем глазах была мольба, она умоляла мою мать, как будто та могла что-то сделать, и нужно было лишь одно ее желание… Около минуты они молча смотрели друг на друга, потом мама отвела взгляд, а незнакомая женщина медленно опустилась на стул и, отвернувшись к окну, тихо заплакала. Ее плечи вздрагивали, она медленно качала головой из стороны в сторону, как будто не соглашаясь с чем то… Мама тихонько положила руки ей на плечи и молча стояла у нее за спиной. Не понимая, что нужно делать, я повернулся к Ленке, та тоже тихо плакала, глядя в пол и ежесекундно вытирая нос уже отсыревшим бумажным платочком. Я вышел из кухни, сел в каминном зале и стал слушать счет: «Один, два, три, четыре, пять», секундная пауза, и снова: «Один, два, три, четыре, пять»… Не знаю, сколько прошло времени до момента, когда я очнулся оттого, что считать перестали…
Через несколько минут все в доме переменилось фактом уже свершившейся смерти. Моя мать нетвердыми шагами первая вошла в спальню, остановилась на секунду и, не говоря ни слова, медленно осела на пол, а потом завалилась набок и распласталась на полу возле кровати отца. Она разрыдалась, нет… она завыла, и я не решился войти вслед за ней, не в состоянии представить, что так ужасно может кричать моя всегда безупречная мама! Именно тогда доктор отдал мне нефритового крокодильчика. Отец зачем-то взял его, очевидно, еще перед приступом, и сжимал в кулаке, пока врачи пытались вытащить его с того света. Когда папа умер, его рука разжалась, и крокодильчик упал. Я молча положил в карман эту детскую игрушку, мне было немного неловко, потому что ни одной слезинки так и не появилось тогда на моих глазах.