— Мне надо остыть, — хрипит Кир и, быстро чмокнув меня в губы, отрывается и уходит под воду.
И мне надо остыть. Мысли разбрелись, мозг как будто превратился в желе. Я смотрю на то, как Кир рассекает гладь реки, пока делаю глубокие вдохи, а потом медленно, намеренно задерживая дыхание, выдыхаю.
Спустя минут пятнадцать мы одеваемся, чтобы идти домой, но при этом бросаем друг на друга многозначительные взгляды и обмениваемся улыбками. Если бы сейчас кто-то посмотрел на нас, то без сомнения понял бы, что мы разделяем какую-то тайну. Подхватив с песка покрывало, Кир берет меня за руку и ведет в сторону дома.
— Это шелковица там? — спрашивает он, указывая на небольшую рощицу слева.
— Она.
— Спелая уже?
— Должна быть, — пожимаю плечами.
— Ты должна знать: ту, которая нависает с вашего дерева над двором бабушки, я уже объел. Если у тебя были на нее планы, мне жаль, но тебе придется их перекроить.
Я смеюсь, глядя в улыбающееся лицо Кира.
— Раньше твоя бабушка просила соседа обрезать ветки с ее стороны. Не знаю, почему перестала.
— Она же поставила там столик и кресло, и теперь сидит отдыхает в жару.
— Видела, да, — киваю.
Я даже не заметила, как Кир сменил направление, и мы уже шагаем к шелковице.
— Это раньше был двор какого-то склочного дедугана. Видишь там, за кустами, остатки дома?
Кирилл вытягивает шею, чтобы посмотреть в указанном направлении.
— Ага.
— В общем, вокруг дома он посадил деревья шелковицы, но никому не разрешал есть ягоды. Даже ружье, говорят, заряжал солью, чтобы стрелять по детям, воровавшим шелковицу.
— А зачем ему было столько?
— А кто его знает? — пожимаю плечами. — Эта история тянется еще с тех времен, когда моя мама была девочкой. При ней жил этот дедуган. Когда он умер, его дети приехали, похоронили деда и уехали. Дом никто не продавал, в нем никто не жил. В общем, вот этот сарай как раз раньше и именовался домом. Теперь там просто лазают мальчишки, растаскивая то, что не растащили раньше. У нас шутят, что если не можешь найти сына, то он или на речке, или у деда Панаса в хате.
Кирилл улыбается.
— Люблю такие истории, — усмехается он, наклоняя ветку. Все нижние уже, конечно, обнесены местными детьми. — Иди сюда.
— Я буду грязная.
— Прожить лето и не испачкаться в шелковице — это же преступление.
— А ты каждое лето в ней пачкаешься? — улыбаюсь я, подходя ближе и останавливаясь под раскидистой веткой, обсыпанной ягодами.