Массам непременно насущно что-то обсасывать – себя ли, посторонних… Даже Эля частенько пускалась в страстные и длинные изобличения биографий превозносимых ей Остин, Бронте, Вульф. Никита снисходительно посмеивался. Он не был фанатом литературы и предпочитал музыку. А вообще сосредоточивался на собственной учебе и ни во что не лез.
В сущности, и это пугало Элю, Никита даже не мог определить, что любит больше всего. Он просто жил, и этого ему хватало во всей полноте. Эля же обожала исследовать и распространяться о том, что скребануло ее, о чем красноречиво исписывала своего бумажного поверенного. В детстве она с увлечением пачкала свои и чужие анкеты, а подруге, которая подзадорила ее начать первый дневник, была благодарна по сей день, хотя они потеряли связь еще в средних классах. Для нее насущно было выплескивать и заново набирать впечатления, сохранять, собирать, анализировать. Это придавало уверенности, что все не зря.
Никита с удовольствием перечитывал страницы о себе. Порой хохоча, иногда недоуменно и несогласно хмурясь. С Элей он часами мог рассказывать о своей семье и поражался, как это все, оказывается, захватывающе. Может, в интересное это преображала именно она с ее редкостной способностью все поэтизировать и видеть значение в том, что Никите казалось досадой. Порой она выдавала парадоксальные выводы о ссоре или расставании с кем-то: «Это опыт, это обогащает понимание жизни». У нее было писательское мышление, во всем она выделяла материал, человеческий и литературный. Впрочем, многое Эля, напротив, считала приходящим и совершенно бесполезным, некоторых людей попросту не запоминала, не распознавала. Вокруг других же поднимала настоящий культ, чего уже Никита совсем не понимал. Зато прекрасно видел, за что она так боготворит Цветаеву – Эля стремилась прикоснуться к страстности суждений, необычности, зависимости от людей, трудности характера и любви, обрушиваемой на тех, кто по каким-то постулатам оказался достоин. Среди больших душ нет похожих.
Эля ухитрялась просвечивать сердцевину чужих сущностей. И, любя человека, деятельность его мозга, она купалась в приобретенных фактах. Не выпрашивая, не сплетничая, она знала непозволительно много о тех, кто был ей интересен, потому что умела слушать и запоминать. Уловить суть, автономную истину, заблуждаясь, но на этом строя миры, было приятнее, чем документально собирать свидетельства. Несмотря на скепсис Эли Никита поражался цепкости ее суждений.