Что именно Варгушев подразумевал под «вражьим ветром», он не уточнял. Так он называл неведомую и грозную силу, которая клокотала не только на фронте, в жестоких кровопролитных сражениях, но и в тылу. Император отрекся от престола. Вековые устои государства Российского вдруг поколебались, привычный порядок сменился хаосом. В Петрограде положение Временного правительства было шатким. Многие предусмотрительные люди переводили капиталы за границу, иные пустились прожигать жизнь... словно не видели впереди никакой перспективы. В среде интеллигенции царило брожение. У всех на устах было заветное и пугающее слово – «революция»...
– Вы бумажный червь, Ольшевский, – добродушно критиковал его доктор. – Скрипите пером, когда надо браться за оружие!
– Я не годен к военной службе... у меня слабые легкие...
– А вас никто не агитирует идти воевать. Но как вы собираетесь дать отпор в случае нападения грабителей? Давеча квартиру купца Филатьева, который верхний этаж снимает над нами, обчистили. Обобрали до нитки! Вы, небось, не слышали?
– Меня дома не было. Я в библиотеку ходил...
– В библиотеку! – смешно выкатывал глаза Варгушев. – Вы чудак, ей-богу! Не от мира сего. Вокруг земля горит, а он по библиотекам шастает. Неужто библиотеки еще открыты?
– Представьте, да! Не все...– справедливости ради добавил Ольшевский. – Я свой труд хочу закончить.
Доктор хрипло смеялся, его смех был похож на кашель.
– Не обижайтесь, милый вы мой, – вытирая выступившие на глазахслезы, извинялся он. – Вы правильно делаете. Лучше не думать о том, что творится на улицах. Армию объявили свободной, преступников выпустили из тюрем... город наводнен дезертирами и уголовниками. Они, между прочим, вооружены... Мне-то бояться нечего, я свое пожил. А что будет со всеми вами?..
Он долго, с наслаждением, живописал грядущие ужасы. Ольшевский только делал вид, что слушает. В сущности, Варгушев был прав... но что толку в правильном диагнозе, если нет средства излечить болезнь?
Отделавшись от разговорчивого соседа, Ольшевский запирался у себя и всецело отдавался тонкостям германской филологии.
В этот раз он начал не с книг, а со шкатулки, которую всучила ему старушка. В нем внезапно проснулся дух исследователя. Он водрузил приобретение на стол и поднял крышку...
Каково же было его удивление, когда он прикинул примерный возраст писем. Не меньше двухсот лет! Где, каким образом хранились они? Как уцелели? Кем были написаны? А главное – кому?