Мягкая земля, усыпанная иглами, радушно встречает новую гостью в своих владениях. Длинные резкие тени от деревьев здесь совершенно не похожи на те, что она видела в магазине. Несмотря на более мрачную атмосферу, здесь все не выглядит таким враждебным. Скорее наоборот.
Впереди показывается овраг. Крутой откос ведет в бесконечную пропасть, дно которой такое черное, будто это огромный бездонный лесной колодец. Вот слышно, как далеко внизу изворотливой змейкой несется ручей.
Она садится на край так, что ноги свободно висят. Затем берет валяющиеся неподалеку шишки и начинает кидать их в овраг, пытаясь различить тот момент, когда шишка исчезает из поля зрения и становится частью густой темноты.
Конечно, не проходит и десяти минут, как вдали слышится ее имя. Родители наверняка уже отправились на поиски.
Она же затихает, желая в последний раз насладиться одиночеством, напитаться им перед тем, как снова окажется не одна.
Однако все заканчивается гораздо быстрее: легкий толчок, едва ощутимый, – и она летит вниз, туда, где еще недавно исчезали шишки, растворяясь, словно кофейный порошок в крутом кипятке.
Ее последние мысли довольно просты:
«Ну, вот и все».
Вот и все. Никакой паники. Только легкий всхлип срывается с губ, но и он быстро исчезает в лесной чаще.
Когда же они встречают ее там, на дне, она чувствует, что готова, и распахивает им навстречу руки, будто старым добрым друзьям. А они заползают в нее, наполняют, становятся ее сущностью, вытесняя старую.
Сознание то проясняется, то снова становится таким тяжелым, что ни одна мысль не может там удержаться. С трудом приоткрыв глаза, она в последний раз смотрит в темноту, и ей даже кажется, что в ответ на нее уставилась пара блестящих глаз. Или даже сотня тысяч – уже трудно сказать наверняка.
Она тянет руку, разжимает пухлые пальчики, но уже нельзя понять, то ли она пытается попросить о помощи, то ли, напротив, поторопить их, чтобы все поскорее закончилось.
Слышится шелест – это отец спускается вниз, практически кувырком катясь на дно бесконечного оврага. Ей хочется крикнуть, чтобы он убирался подальше, но распухший язык не слушается. А может, теперь это больше не ее язык? Но тогда чей? Кто это такой новый, непривычный пытается поудобней устроиться внутри нее, словно какая-то Золушкина сестрица, пыхтя, напяливает крошечные туфельки?