Выход из госпиталя стал для Серёги событием. Вдруг, на улице, у него защемило на вздохе в груди от хрустящей морозной свежести, и как тогда, в спортзале, мир стал чужим, хрупким и ломким, скрывающим за фасадом солнечного дня своего размытого радужного двойника… «Невыносимая лёгкость бытия» – когда позже он слышал эти слова, он тут же мог видеть их в памяти.
К концу учебного года ситуация на фронте стабилизировалась, Серёга обзавёлся новым дневником, заполнять который, однако, категорически отказался, подстригся и в рваных джинсах в школу более не заявлялся. Взамен ему была куплена новая гитара и выделена ежемесячная надбавка на приобретение, естественно, кассет. У него, к тому же, в качестве необходимой добавки к имиджу романической личности, обозначился роман с Наташей, и месяц он регулярно ходил к ней в гости, познакомился с родителями, ел с ними уху и свободно забирал Наташку гулять. И, при всём при этом, чем дальше, тем больше Серёгин местечковый эгоизм вызывал у Наташки не слабый дискомфорт. Девушке в период осознания своей неповторимой женственности требуется особое внимание, а если постоянно чирикать ей о гениальности Ричи Блэкмора или Пола Маккартни, то ведь она может и послать всех гениев разом, в том числе и несостоявшихся. К тому же, Серёга никак не мог решиться её поцеловать. Он хотел, очень хотел и представлял себе этот поцелуй, когда оставался один, но потом, в самый ответственный момент, когда Наташка уже закрывала глаза, его губы становились деревянными, руки не слушались, и больше всего ему хотелось просто-напросто испариться из этой комнаты, подъезда, проулка. Ему никак не удавалось повзрослеть и успокоиться и, хотя он и осознавал некую задержку в развитии, поделать с собой ничего не мог. Наконец, он решил, что Наташка не в его вкусе (ах, как пару лет спустя, когда он наконец-то преодолел эту проклятую робость, он сожалел об этом!), написал ей какую-то заумную записку с маловразумительными стихами и стал от неё бегать. Наташка сначала пыталась с ним поговорить, больше для порядку, а потом покрутила пальцем у виска и махнула рукой. Она была не просто красивой девчонкой, но ещё и большой умницей.
Теперь можно было спокойно рвать струны и изливаться в мрачноватых стихах о неразделённой любви. Впрочем, этот его самиздат пользовался определённой популярностью и, хотя голоса у него не было, но с наглостью тут было всё в порядке, и орал он самозабвенно. Девчонки строили глазки. Он, памятуя о былом провале, напускал на себя неприступный вид, деревенея при этом изнутри. Алкоголь проблему не решал: несколько раз он, пьянея, чувствовал некий подъём и вседозволенность, но, вместе с тем, ощущал и некую брезгливость к себе. У него открылся редкий дар видеть себя со стороны; оставалось лишь научиться иронизировать над собой. Как только это пришло, он тут же и расстался с девственностью. Но это было потом.