Марьяна вернулась в поселок ровно через три года. Вернулась, словно и не было никакого тёмного прошлого. Только в глазах ее, в серьезных взыскующих глазах, будто затаилась какая-то грустинка, которая, как, малое зернышко, посверкивало иногда из глубины зрачков.
– С нашим государством шутить нельзя, – часто повторяла теперь Марьяна. – Или ты его, или оно тебя. Середины не бывает.
Что стояло за этими словами, мало кто понимал. Но на работу в ЖЭК ее взяли; правда, не бухгалтером, а так – посадили на телефон, принимать разные заказы и претензии от граждан. Потом время шло, еще шло, портрет Марьяны повесили на Доску почета, потом сделали секретарем начальника, со временем начальник вновь перевел ее в бухгалтерию и в конце концов назначил главным бухгалтером. Не прошло и полгода, как она вернулась.
Но не это интересно.
А интересно то, что то поклонение, которое она испытывала (правда, иногда с насмешкой, иногда с насмешливой издевкой) к своему мужу Муртаеву Алиар-Хану, это поклонение не только продолжилось, но еще более усилилось. В поселке давно никто всерьез не относился к проповедям Алиар-Хана, считали его за чудака (если не хуже), который годами сидит около своего мешка семечек и проповедует постулаты дзен-буддизма. (Кстати, деньги мужу и сыну на пропитание присылала из Сибири Марьяна; как это она умудрялась, никто не знал.)
А отчего поклонение-то? Откуда? С какой стати?
А от того, что все эти три года верный своему природному долгу Алиар-Хан Муртаев продолжал жить с сыном, кормил его как мог, а главное – учил Павлушу просветлению и азам дзен-буддизма. Как учил-то? Просто повторял и повторял каноны, не заставляя учить их или запоминать (мальчик еще был слишком мал), просто бубнил их, сидя рядом с большим мешком семечек, около которых всегда вертелся маленький Павлуша. Что-то в повадках Павлуши было восточное, он мог долго не отвечать на вопросы, которые задавали ему приходящие к Алиар-Хану паломники, а задавали они самые незатейливые, самые неглубинные вопросы, и Павлуша смотрел на прихожан так, будто они малые глупые дети, недостойные ответа, но уж когда наконец отвечал, то звучало это примерно так: «Сам, сам загляни в глубину заданного вопроса!» – или: «Никогда, никогда не вопрошай попусту, о невинный и почтенный дервиш!» – или: «Устанешь идти – становись быстрокрылой птицей!». Мало кто понимал, о чем говорил Павлуша, но слова его воспринимались как откровение, как примерно то, о чем часто взрослые говорят: «Устами младенца глаголет истина».