– Давай хотя бы возле дома деревья оставим, Глеб? – попросила она. – Чтобы просыпаться – а они в окна…
Глеб подумал и кивнул.
– Посмотрим на них. Если аварийных гнилушек нет – оставим.
– Спасибо.
Так Полина сохранила остатки старого сада. Прошло пять лет, и яблони цветут еще пышнее, словно в благодарность Полине за свое спасение.
Полина понимала эту благодарность, но не могла не поймать себя на корысти: если бы не будили в ней странные полузабытые чувства любви и радости эти легкие лепестки, ароматные, как фруктовое вино, она бы без сожаления рассталась с ними. И высадила здесь, например, туи.
Солнце лилось сплошным золотым потоком. Полина даже замурлыкала что-то, наслаждаясь майским теплом. Надкусила тост, проверила – хрустящий, – и выложила оставшиеся на тарелку, а следом – поджаренные яйца, ломтики бекона, кружочки помидоров, базилик, немного оливкового масла.
Последняя капелька кофе упала в белую фарфоровую чашку, когда Глеб появился на пороге кухни.
Завтракал он всегда в «натуральном», как сам это называл, виде – обмотав бедра полотенцем и еще мокрый после душа. Одеваться заранее побаивался, потому что ел неряшливо, влезая локтями в соусы, обсыпаясь крошками, роняя на колени то помидоры, то яичницу и обязательно проливая кофе на стол и на себя.
Полина привыкла и держала под рукой салфетки. Сама она завтракала позже – в одиннадцать часов, поэтому садилась с мужем за стол просто так, за компанию.
Это был ритуал, который соблюдался неукоснительно. После завтрака она завяжет ему узел галстука – еще один ритуал, поцелует на прощание и будет стоять на крыльце, пока его «мерседес», пятясь задом, выкатит из гаража и, наконец, исчезнет за воротами. После этого весь день принадлежит Полине – до позднего вечера.
Иногда, когда Глебу нужно задержаться по работе, Полина и ночует одна. Тогда она подолгу сидит в темноте спальни второго этажа, на огромной кровати, в белоснежных простынях и подушках, с бокалом вина в руке, и смотрит вниз, в чудесное хитросплетение черно-белой графики. Тени, углы, углы и тени. Привычный двор изменяется до неузнаваемости. Днем он цветущий, яркий, вылизанный до последнего камешка. А ночью – ух, холодный, геометрически-прекрасный… как стократно увеличенная снежинка на черном фоне.
Раньше такие ночи были редкостью, и Полина принимала их как подарок грустного одиночества, в котором она почему-то нуждалась. Теперь таких ночей стало слишком много, и Полина встревожилась, но как донести свою тревогу до Глеба, в какие слова ее облечь, не знала.