«Черт, я хотел завести себе лишь покладистую горничную, готовую всегда отдаться. Но Глафира Сергеевна не простая штучка. К ней, вот так вот запросто, не подойдешь. Ну, ничего. И не такие брали крепости».
* * *
На следующий день Глаша снова пробыла у Горелова только до обеда, и снова он отпустил ее домой намного раньше, чем начинало темнеть. Так длилось почти неделю. Они вместе завтракали и вместе обедали. Глаша уже не сопротивлялась этим причудам нового хозяина. Он все также не загружал ее работой. Она лишь играла на рояле, а он слушал. Еще Горелов просил ее почитать. Иногда они говорили о поэзии и французской литературе. Он давал ей домой книги.
В Петербурге стоял сентябрь. С каждым днем дуновение осени становилось все ощутимей. Прозрачный воздух с утра стал холоднее, все чаще накрапывал мелкий дождик. Деревья еще стояли зеленые, но там, где солнце напрямую золотило кроны, появлялись первые желтые листочки.
Глаша накидывала на плечи легкий плащ и надевала милую фетровую шляпку. Перед тем как уйти, Горелов снова и снова целовал ей руки. Она смущенно их убирала.
– Александр Петрович, а когда вернется ваша супруга? – однажды поинтересовалась Глаша.
– Супруга? Да, кстати, она прислала мне недавно письмо с нарочным. Пока она еще побудет в деревне. Может, даже до самого Рождества.
– Так долго? – удивленно спрашивала Глафира.
Она сама не желала признаться себе в том, что эта новость вовсе не опечалила ее, а скорее наоборот…
Что же происходила с нашей Глашей? Вы спросите: уж не влюбилась ли она заново? Нет, сердце Глафиры до сих пор было занято одним Владимиром Махневым. Она нарочно гнала от себя любые воспоминания о нем. Гнала, но они снова возвращались. Ее душа была полна острой обиды на своего коварного кузена. Как только она вспоминала то, последнее в их жизни утро, сердце начинало ныть от нестерпимой боли. Она в деталях припоминала весь их разговор, и ее унижения, слезы и мольбы. И тот холод, с которым он смотрел на нее. Воспоминания о его жестоких словах и взгляде, полном презрения и пустоты, приводили ее в такое смятение, что где бы она ни находилась, ее голову сжимал обруч немыслимого жара. Она бросала все дела и начинала ходить по комнате, с трудом подавляя сердечную боль и глотая непрошеные горькие слезы. Она также сильно ненавидела его, как и любила. И, видит бог, она мечтала лишь о том, чтобы ненависть эта затопила собой все остатки любви. Но любовь все одно – жила в этом горячем сердце.