Я как Единое. Сущность христианства и его судьба. Часть II. Истоки - страница 21

. Всё, что видит глаз человека, в том числе и своё собственное тело, это разные формы светоносной мощи Ра, множество образов, в которых он проявляет себя. Но наивысшая форма проявления – это самосознающий себя человек. И к концу правления Шестой династии мысль египтян вновь обращается к боговоплощению, но уже не в телесности царя, а в человеке как самосознающем самого себя живом существе. Фараон в представлении египтян становится одним из многих. Первобытная незыблемость божественности фараона рушится. Понятие Единого Бога отделяется от телесности властителя. Телесность фараона и телесность человека равносущностны, и во времена Первой Смуты каждый человек осознаётся как одно из отражений Единого в этот мир. Глаз человека – это Око Гора, и каждый человек после смерти своей возвращается в изначальное единство Осириса, истинное и изначальное местопребывание Ока Гора. Осирис как мифологема – это единство всех людей в одном понятии: «Человек до рождения и Человек после смерти». Поэтому любой человек (в представлении египтян) до своего рождения был Осирисом, а после своей смерти становится Осирисом, то есть возвращается в изначальное единство.

В продолжение тысячелетия длится развитие идеи боговоплощения от телесности властителя к духовности человека, но то, что определяет это развитие, то, что движет его и что скрыто во внешнем как его внутреннее содержание, есть становление понятия истинности, напряжённый поиск «правды», поиск правильности взаимоотображения действительности в мысль и мысли в действительность, поиск истинного Ка.

Понятие вечности, понятие единства, возрождающего себя в бесконечном ритме времени, присутствует уже в Текстах пирамид, это понятие уже освоено интеллектуальной элитой, но в обыденном сознании египтян эпохи Древнего царства всё ещё господствует счастливое мироощущение архаичной простоты. Обыденное сознание не знает прошлого и будущего, оно живёт сиюминутной текучестью – гробницы знати наполнены яркими картинами повседневности, картинами по-детски счастливого бытия. В этом бытии ещё нет глубокого отпечатка страха перед суровостью проблемы смерти. Смерть ещё не осознаётся как рубеж, за которым скрывается непознаваемое, то, что недоступно уразумению человеческому. Смерть всё ещё представляется как простой и не лишённый приятности переход в мой мир, единственно мой, созданный моим воображением, где я наконец-то избавлен от всех тягот посюстороннего существования. Но на исходе эпохи Древнего царства в обыденное сознание проникает сомнение, египтянин взрослеет, осознавая нерешённость проблемы загробного существования – что там? как там? – ответа нет и нет никого, кто, вернувшись оттуда сюда, смог бы подтвердить существование радужного мира за чертой смерти. Осознание смерти как тайны раскалывает душу египтянина, душа его становится действительно рассудочной, рассечённой на прошлое, настоящее и будущее. Прошлое – это счастье беззаботного детского бытия, настоящее обременено повседневными хлопотами в борьбе за выживание, а будущее покрыто неизвестностью. Неразрешимость тайны смерти наносит глубочайшую рану психике человека. Без разрешения её – хотя бы мнимо возможного – дальнейшее существование превращается в череду тяжких мучений, без надежды на воздаяние. И это разрешение истерзанная сомнениями душа находит в осирической религии, в предании о вечном воскресении Осириса. Мотив посмертного воскресения в вечность, если здесь жизнь твоя соответствовала Маат, становится основной мифологемой сознания египтян в эпоху преодоления греховности эгоцентризма первой Смуты. Она становится той надеждой, которая если и не возвращает в счастливое неведение прошлого, то хотя бы даёт душевное выздоровление в смутном настоящем. В осирической религии воскресения, расцветшей в эпоху Среднего царства, разум египтянина вновь обретает душевное равновесие, осознавая время как вечность, а смерть как преодоление конечности существования через праведность жизни.