В институте Григорьев познакомился с целым рядом занятных людей: с Т. Липольцем, ходячей энциклопедией всех наркотических веществ, с И. Гребенкиным, выступившим на 55-летии Центрального Дома литераторов в чем мать родила, и, наконец, с В. Степанцовым и В. Пеленягрэ, которые предложили Григорьеву присоединиться к придуманному ими Ордену куртуазных маньеристов. Понятно, почему эта затея пришлась Григорьеву по вкусу: его всегда, и тогда, и позже, тошнило от политических страстей, которые в те времена с особой силой захлестнули Отечество и от которых зарождавшееся поэтическое движение намеревалось подчеркнуто дистанцироваться. Кроме того, влюбленный в жизнь и ценивший все ее блага и красоты Григорьев оценил также и чувственную, гедонистическую подоплеку куртуазного маньеризма, его тотальное женолюбие. Безусловно, чрезвычайно привлекательной для него оказалась также смеховая, ироническая ипостась куртуазного маньеризма, так как наш герой всегда любил пошутить и посмеяться, но эту свою склонность воплотить в стихах еще не успел. Остроумие, изящное злословие, подчеркнутый аристократизм, богемная легкость – много привлекательного было в куртуазном маньеризме на первых порах. И, разумеется, успех у публики – концерты, переполненные залы, гастроли, телевидение… Разумеется, первые, самые драгоценные книги, изданные с огромным трудом, зато легко продававшиеся и приносившие деньги. А деньги тогда еще бедным куртуазным маньеристам были ох как нужны. Но главное, конечно, не в них, а в том, что поэт Григорьев получил тогда выход к широкой публике, как на концертах, так и на страницах книг, обрел имя, профессиональный статус, убедился в собственной востребованности. Именно в то время Григорьев выработал в себе творческую смелость и отказался от той юношеской усложненности, за которой всегда скрывается боязнь ясности и прямоты: а вдруг не получится? вдруг не умею? вдруг глупость скажу? вдруг засмеют? Оказалось, что Григорьев умеет уже очень многое. Именно в то время родилось немало его шедевров, достойных войти в золотой фонд русской поэзии. Именно тогда Григорьев нашел свой неповторимый стиль, которому уже не изменял и характерными чертами которого являются откровенность, искренность, самоирония, бурная фантазия… Все эти прекрасные качества имеются, конечно, и у других поэтов, хотя редко вот так все вместе – чаще у одного одно, у другого другое. Читая Григорьева, лишний раз убеждаешься в справедливости известного правила: подлинный поэт должен выразить в стихах свою личность, свое отношение к жизни во всех ее проявлениях. Нет в стихах личности автора – значит, стихи есть, а поэта нет. Ныне это правило особенно актуально, ибо расплодилось множество стихотворцев, о личности которых по их произведениям нельзя сказать ровным счетом ничего: она скрыта либо за набившей уже оскомину иронией, либо за странными словесными конструкциями, понятными только одному их создателю, либо за плетением изысканно правильных оборотов, которое становится самоцелью. Иначе говоря, в наше время можно считаться поэтом, по сути дела таковым не являясь. А вот Григорьев поэтом родился, и потому даже в откровенно шуточных стихах, которые вроде бы и не являются лирикой как таковой, личность их творца не просто чувствуется – она безошибочно узнаваема.