– Умереть, любезнейший Павел Александрович. Только смерть избавит тебя от страданий твоих. Только тогда ты сможешь освободиться, – басил архимандрит, наливая из бутылки себе в стакан коричневой жидкости. Плеснул он и во второй стакан и добавил: – Знаю, не любишь, но выпей, ваше сиятельство, мозг прочистит, поймешь меня лучше.
Строганов, сидевший за столом, понуро положив голову на руки, устало приподнялся, взял стакан, заглянул в него и, скептически посмотрев на плескавшуюся в нем подозрительного вида жидкость, тем не менее выпил, поморщился и, как ни не хотел, но схватил щепоть изрядно прокисшей прошлогодней квашни и захрустел ею. И чудо – в задумчивом и бессмысленном взгляде генерала сверкнула искра. То ли оскомина пробила слезу, то ли до графа начал доходить смысл слов попа. Закончив жевать, он все еще тем же уверенным тоном, что возражал клирику до этого, произнес:
– Но я не верю в Бога. Как не веруя-то?
– А для этого то, что ты называешь верой, и не нужно. Вера, брат, это процесс, а не состояние. Вот войдешь в процесс веры, многое поймешь. И то, что ты называешь верой, сейчас придет к тебе. А смерть, знаешь ли, что для верующего, что для атеиста – одна. А вот воскрешение в жизнь вечную – это уже не для всех. И поймешь ты это, только взглянув на эту жизнь со стороны, с той стороны! – Гедеон указал пальцем в потолок кают-компании. Затем налил стаканы в другой раз. – Ну давай, Пал Александрович, за ясность мысли.
Они выпили и захрустели капустой. Глаза графа еще больше оживились. Он с минуту помолчал, думая о чем-то, и затем сказал:
– А это как же – от живой жены, от детей?
Священник посмотрел на собеседника с укоризной и ответил:
– Нет хуже греха, чем уныние, коему предаешься ты, граф! Уныние – вот тяжкий грех. А ведь, по сути, ты совершаешь своим унынием самоубийство – вот уж грех тягчайший. А о жене и детях что беспокоиться тебе? Все, что мог, ты для них уже сделал. К тому же сказано: враги человека – домашние его! И ведь не без прокормления же ты их оставишь, в самом деле. И сам ведь говоришь, что уже третий год с Софьей не спишь. Что от тебя, такого мужа, толку? – архимандрит улыбнулся в бороду и толкнул Строганова в плечо, показывая, что шутит.
Долго сидели приятели за беседой многоумной. Гедеон цитировал Старый и Новый заветы, святых отцов, западных и восточных религиозных философов, Строганов же слабо возражал, ссылаясь большей частью на Вольтера, Дидро и общепринятые нормы. В диспутах на подобные темы он был явно слаб. Счет стаканам уже был потерян, и когда в кают-компанию, управившись с маневрами и поставив на курс корабль, вошел капитан со старшими офицерами, все главное уже было сказано, нить беседы давно отошла от столь необычного предмета и никто не заметил ничего странного в поведении подвыпивших пассажиров.