– Была у тебя когда-то подруга Анна Демидова. Помнишь такую? – поинтересовалась я с усмешкой.
Лишь тогда в ее глазах отразилась яркая вспышка озарения, и она тоже позволила себе улыбнуться.
– Не ожидала тебя здесь увидеть, – с искреннем удивлением произнесла она, но я была так счастлива видеть ее здесь, что даже не дала договорить.
– Я невероятно рада тебе! И ты просто не можешь вообразить, насколько…— произнесла я, бросая скорый взгляд на столик Равнина и компании. Но никому уже не было дело до меня и места моего нахождения.
– Я тоже очень рада тебе, – улыбнулась мне Фаня в ответ. Она всегда была сдержана в своих эмоциях, и это мне в ней нравилось. – Правда, я не ожидала, что ты станешь столь дерзкой, чтобы подсаживаться за стол к незнакомым господам. Впрочем, быть может, дворец меняет людей.
– Дворец вообще оказался не таким, как я думала, – произнесла я со вздохом, – но ничего не поделаешь. В моем положении тоже есть свои преимущества.
– Да? И какие же? Вместо дочери какого-нибудь барона ты укладываешь спать цесаревича? – усмехнулась Фаня, но в ее тоне не звучало упрека, скорее, сочувствие. Я хотела было возразить ей, но она продолжила: – Впрочем, это все уже неважно. Мы там, где мы есть. Но в последнее время я все больше убеждаюсь в том, что именно Институт был нашим лучшим временем.
Едва она сказала это, как меня мгновенно унесла волна воспоминаний далеко минувших дней.
Ноябрь 1828
Я крайне плохо помню то, что происходило со мной первые два года обучения в Институте. Однако те впечатления, что остались в моей памяти никак нельзя было назвать счастливыми.
Первое время, конечно, было невероятно тяжело. Я не провела ни дня, чтобы мои глаза не были полны слез от тоски по дому, и, чтобы хоть как-то унять боль от пережитой разлуки, приходилось жить мечтами о скором возвращении. Однако проходила неделя за неделей, и никто так и не вернулся за мной.
Старшие девочки, которых всегда ставили в пример как неповторимый идеал и образец совершенства, казалось, уже вовсе не помнили о своих родных. По крайней мере, все их разговоры, которые мне ненароком удавалось подслушать по утрам в столовой, сводились к императорской семье, моде и лишь изредка к обсуждению уроков.
На публике старшие всегда были живыми и веселыми, и мне казалось, словно в их жизнях не было ничего, кроме абсолютного счастья.