– По-до-ж-ди… – выдавливал из себя, уже не владея собой, – ну подожди же… – Слова вырывались сами по себе, отдельно от его воли и рассудка, он больше не управлял ни собой, ни процессом.
– Сейчас… сейчас… – вторила она хрипло, ввинчиваясь в него словно степной смерч (видел однажды в мальчуковом возрасте и теперь сопоставил, не отдавая, впрочем, себе отчета в этом сопоставлении). – По… подвинься, милый… Вот так… Еще чуть-чуть… О, какой же ты неловкий! Но… Ах… Это такая… такая невероятная… неловкость. Повтори ее! Повтори немедленно! (Что он, несчастный, помраченный, мог «повторить»? Это только она одна сейчас знала…)
Скосил глаза (случайно, воли у него не было, все его движения были отныне рефлекторными) и увидел отражение в зеркале. О, что он увидел… Этому не было ни слов, ни эмоций, этого нельзя было объяснить, все книги по эротике, все старинные гравюры и примитивные открытки для лицеистов и гимназистов прошлого меркли и исчезали в той буре восторга, которая открылась сейчас в этой мерцающей бездне.
Крик (или вопль?) исторгло его горло, он захрипел, уже ничего не соображая и погружаясь в то, что однажды уже описал великий писатель, и не один, не один! «Об этом наш рассказал, русский!» Охватила гордость, она всегда присутствовала в нем и сейчас оставалась – пусть где-то на самом дне, по разве это имеет значение?
– Как… у… Цвейга… – стонала, выплевывая слова совсем не ко времени, но он понимал, понимал, черт возьми, о чем она говорит!
– И… у… Толстого… – отвечал, едва ворочая языком. – У… Алексея… Николаевича…
– Да! Да! Какая эрудиция… Ты… ты только взгляни! – сделала движение, их тела переместились в замкнутом пространстве, образовав некий мистический знак. – Смотри! Смотри! – уже исходила последним криком, и, вторя ей, он выбросил из глубины своего естества нечто первобытное и страшное. Несколько мгновений она стояла на кончиках пальцев, словно балерина, вдруг поменявшаяся амплуа с партнером, удерживая в себе его невероятную тяжесть, потом мягко спустилась на пол, отпуская.
Он молча и бессильно приник к стене, чувствуя, как тяжелый сон наваливается, проглатывая без остатка…
Очнулся, за окном плыли сумерки, далекий городской шум проникал сквозь стекла едва слышно.
– Ты спал четыре часа! И я привела тебя в комнаты, я сумела! – гордо сообщила Клотильда, придвигая к его креслу столик на колесиках. – Кофе, бутерброды с русской икрой, безе… Не стесняйся, тебе необходимо.