Со мной это случилось давно, так давно, что и считать не хочется. Ночью закашлялся и проснулся, в горле першило. Пришлось встать и топать на кухню, придерживая на тощих ягодицах пижамную материю, потом обнаружить, что в чайнике нет воды ни капли – ну да, накануне последнее выцедил, – чертыхнуться и протянуть губы к водопроводному крану.
Когда, насосавшись, вытер рукавом мокрый подбородок, посмотрел на часы – около трёх, щёлкнул выключателем и двинулся по коридору. В комнате уже было не так темно, сквозь сатиновые занавески проникал свет фонарей с улицы, – и сразу заметил, что кровать накрыта одеялом, а ведь, вставая, откидывал его. Снова отвернул и увидел нечто, простёртое на кровати подобно аппликации. В догадке схватился за брючины, но руки наткнулись на впалые мослы; захотел облапить ворот куртки, но загрёб волосы на груди, – пижама непостижимым образом переместилась с тела на кровать. Разум, конечно, свёл происходящее к непристойному проявлению сна, а посему можно было снова нацепить пижаму, заснуть и утром проснуться и не вспоминать об этом. Но перед завтраком, собираясь налить воды в чайник, обнаружил, что тот всё же не пустой, что в нём ещё жидкость плещется – немного, с полчашки. И так уже было день назад.
Вечная осень, вернее намёк на неё, вечный намёк, к которому привык, как к молоку в утреннем кофе. Иногда, правда, через эту привычку обнажается прихоть весны, которая манит, зовёт, обещает. Но какая надежда в моём положении? Осень мне больше подходит: не бело, а зелено, хотя и с увяданием, и желтью; не холодно, хотя и не печёт. На юге бы такой сезон назвали бархатным, только не сезон это, а вечность.
Теперь куда выбраться. Куда угодно, но недалеко – дистанция разбега полдня, ну или чуть больше: не вернёшься к трём часам пополуночи, окажешься в неглиже перед всем мировым взглядом. Самое лучшее – доехать на электричке до станции «Авиационная». Там рядом лес и прямо на опушке растёт прекрасный подосиновик, он обычно попадает в мою корзину первым, а возле одной из сосенок мостится круг маслят. Конечно, встретятся и белые, и я знаю, где они прячутся. Самый большой из них – боровик по кличке Муромец; тот ждёт у развилки, возле такого же большого дуба, – крепкий, кряжистый. Только уж больно храбрый, выдаёт себя размерами, и кто-нибудь из грибников, случается, набредает на него. Тогда встреча откладывается до следующей поездки. Но в будний день этих охотников мало. Так что корзина бывает полна.