Отец потянул меня за рукав. Мы зашли в другое здание.
Длинный тлетворный коридор. Разящий смрад, к которому, казалось, уже привык, а нет, тошнотворная вонь усилилась, стала тяжелее. Казалось, что эти испарения обживаются в моих легких и не намеренны из них вылезать. Хотелось заорать, но не мог – я почувствовал у отца это же желание. Я повторял про себя: «Нет, я не могу заплакать. Я не смею, держись.» Сейчас, конечно, спустя столько лет, думаю зачем? Мне следовало всплеснуть руками, забиться в истерике, не допустить той кульминации у кровати больной. Но я шел. Старался идти в ногу с отцом, и только лишь сжал его ладонь сильнее. Меня никто не предупредил, чем чревато сдерживать страх и слезы, но в будущем мигрень объяснит.
Мы дошли до сивушной палаты. Бабушка лежала прямо перед нами, справа и слева стояли еще по две лежанки. Меня вырвало. Санитарка не стала набрасываться на меня. Ни малейшего упрека и недовольства. Она сунула мне в руки пару салфеток, негодующе окинула моего отца и принялась протирать пол, от моего «галантного» преподношения. Сложно описать то, что лежит под видом моей бабушки. Скажу одно, я трясся два дня. Серьезно, меня знобило и я молчал несколько суток. Без шуток. Сейчас я знаю, что именно в тот момент мне была необходима помощь. И может быть, разговор, объяснение, смогли бы дать мне возможность вернуться к нормальной жизни без страшных воспоминаний. Но, увы, никто такого права мне не дал.
Я рос немного отстраненным и очень чувствительным парнем. С ужасом ложился спать и ненавидел ночь. Часто, чтобы заснуть, я тайно крал пару глотков коньяка, чтобы хоть как-то облегчить болезненные покалывания в сердце. Благо, алкоголь никогда не исчезал из дома. Отец пил нормально, от трусости и слабости, которые, не в последнюю очередь, воспитала в нем бабуля. Она считала его собственностью, как котенка или диван. Для нее не было разницы. И слишком уж холила отца. Я его, конечно, люблю, но мужчиной не считаю. Он, кстати сказать, в мои двенадцать, ушел из семьи. В другую, наверно более уютную. Я так думал на тот момент, потому что в нашей, уюта не наблюдалось. Каждый был сам по себе и, конечно, все мои одноклассники завидовали такой свободе. Я делал что хотел, правда, особо и желаний-то у меня каких-либо и не было. Как ни странно, вседозволенность не развязывала мне руки, а наоборот, портила аппетит.