На лице Лизы не было и тени улыбки, Серёгин тоже не проронил ни слова, лишь закинул в рот кусочек сахару и запил его остывающим чаем.
– Ну, приехал я домой и охотой занялся, всю деревню в сезон дичью снабжал: так раздавал, коптил, солил, скупщикам сдавал. Я тогда лучшим охотником считался, по конкурсу у них, значит, первую премию взял, пятьдесят рублёв, значит, половину припасами дали, а половину, значит, деньгами. Вот пока эти конкурсы всякие, там ещё по мишеням стреляли, захворал я шибко. Вот тогда и познакомился я с твоей бабушкой. – Он обнял свою кружку обеими ладонями, отхлебнул из неё, улыбнулся, глядя на притихшую Лизу, и вновь заговорил. – Всё болело, ничего не помогало, лекарь из Енисейска приезжал, брюхо хотел резать, не дался я. Посмотрела меня Акулина Андреевна, брюхо моё даже и мять не стала, только голову немного потрогала, всё больше о жизни расспрашивала, а потом и говорит: «Всё само пройдёт, как только на охоту пойдёшь». «Как так?» – говорю. «Бес в ружье твоём живёт, охотой он шибко увлекается, не может, стало быть, без охоты, и тебе не даёт. Ни друзей у тебя, ни супружницы не будет, потому как вещи эти с охотой не совмещаются». Это, мол, он так считает. «Но не расстраивайся, – говорит, – бобылем будешь жить, но пользу людям всё равно приносить можно, и деток нарожать можно, только воспитывать их другие люди будут, но зато жить будешь, пока сам не устанешь…». Поблагодарил я Акулину Андреевну, домой еду, думу думаю; и поверить страшно, и ведь правду сказала, ничем, кроме охоты, заниматься не могу. Раньше и рыбачил, и лодки мастерил, грибы-ягоды заготовлял, а горшки какие мы с родителем делали, он из Мордовской родом-то, загляденье. А сейчас все, кроме ружья этого, из рук валится. Проверить решил: взял ружьё это, да в лес отправился, родитель мой ругается: «Куда пошёл, еле на ногах стоишь…». В лес пришёл, а хворь как рукой сняло. Охотиться стал, но проблема-то осталась. И ещё чего заметил: на испуг соболя один раз стрелил, густущая ёлка была, а он там, значит, схоронился, пальнул я по верхушке, наугад, смотрю, а он камнем вниз падает. А потом специально, значит, мимо целить стал. Сидит глухарь на одной стороне дерева, а я на два аршина левей, ну, или выше его, садану, а глухарь на землю падает. Патроны плохие специально снаряжать начал, ну, там порох дрянной или недовес какой делать начал, всё равно – все выстрелы удачные. Это, стало быть, бесёнок этот мне помогать вздумал. Тогда у меня и возникло решение это, да ещё рассказали, что батенька мой, когда, значит, ругал меня про охоту-то эту, заболел крепко, кровь горлом пошла, еле жив остался. Отправился я пряменько к Акулине Андреевне. «Пересмотрел, – говорю ей, – я позицию жизненную, что делать, может, в речку его бросить, ну, ружьё-то это проклятое…». «Нет, – говорит, – не поможет; его уже и в огонь бросали, и о камни били, только злобу-ненависть к себе возбудишь, зачем тебе это». «Делать что-то надо, – говорю, – двух дней не могу в деревне прожить, в тайгу всё гонит, проклятый». «Не ругайся, – говорит она мне, – сам же его купил, вспомни лучше, как это было, помнишь ли, что говорил тебе человек этот, что с тебя сказать потребовал». «Да, – говорю, – помню, словно вчера всё было». «Ну вот, и тебе так сделать надобно, коль избавиться от него хочешь, то совсем и продавай…» Поехали мужики на ярмарку, да и я с ними увязался, будто купить мне надо что-то. Неделю ехали, неделю шесть обозов утками да рябками кормил, не могли нарадоваться мужики. А потом понять не могли, ну зачем я за бесценок ружьё такое славное продал, а у меня как камень с души свалился…