Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников XVIII – начала XX в. - заметки

Отдельные авторы, впрочем, предпринимали попытки проследить и применение обычного права в регулировании различных сфер отношений в Центральной Азии, однако в большинстве случаев они рассматривали этот вопрос не с правовой, а преимущественно с этнографической точки зрения – что было вообще характерно для изучения обычаев и традиций различных народов в советский период [см., например: Гаврилов, 1929; Кисляков, 1969]. Соответственно, их основным источником были не какие-либо документы, а результаты полевых исследований.

На записки путешественников опирались виднейшие исследователи традиционной казахской государственности и права – С.Л. Фукс, С.З. Зиманов, Т.И. Султанов. Эти записки также публиковались в сборниках материалов по казахскому обычному праву и в середине XX, и в начале XXI в.

Яркий пример тому – записки атамана Сибирского казачьего войска Григория Волошанина, который фактически первым из русских подданных побывал в Кульдже вскоре после ее присоединения к Китаю в 1771 г. (до него иностранные путешественники бывали еще в независимом Джунгарском ханстве – например, русский дипломат И.С. Унковский и шведский пленный офицер И.Г. Ренат). В конце XIX в. российским ученым была известна только карта его маршрута, и географ Н.М. Ядринцев сетовал, что не имеется текстового описания в дополнение к этой карте [Ядринцев, 1883, с. 315]. Такое дополнение в виде журнала Г. Волошанина было обнаружено в фондах АВПРИ и опубликовано лишь в начале XXI в. – равно как и ряд других записок путешественников, побывавших в Кульдже в интересующий нас период.

Попытка дать характеристику источников, основных принципов и эволюции монгольского имперского права была предпринята нами в специальном исследовании [Почекаев, 2016б].

Редкими исключениями являлись те путешественники, которые, будучи подданными и представителями Российской империи или западных держав, сами имели восточное происхождение. К таковым можно отнести, в частности, российских дипломатов и разведчиков М. Бекчурина, А. Субханкулова, М.-Ш. Аитова, Ч.Ч. Валиханова и нескольких других, а также британских разведчиков Мир Изетуллу и Мохана Лала.

Происхождение того или иного путешественника дает основания некоторым современным исследователям считать их не российскими, а западными исследователями (см., например: [ИКЗИ, т. 5, с. 7]).

Значительное число ученых совершали свои путешествия с научной целью, но формально – выполняя некие служебные поручения, поскольку нередко числились в качестве чиновников центральных органов власти или региональной (оренбургской, сибирской, туркестанской) администрации.

Неслучайно большинство подобных отчетов опубликованы в «Сборнике географических, топографических и статистических материалов по Азии», издававшемся в 1883–1913 гг. типографией Военного министерства под грифом «Секретно» и ставшем доступным для широкого круга исследователей лишь в последнее время.

Впрочем, исследователи высоко оценивают его деятельность на посту начальника Закаспийской области в 1890–1898 гг. и последнего генерал-губернатора Туркестанского края в 1916–1917 гг. Это, на наш взгляд, подтверждает, что он был выдающимся знатоком среднеазиатских реалий и успешно применял результаты своих научных изысканий при управлении регионами, которые прежде изучал как ученый.

При этом мы не учитываем, что какие-то сведения могли быть ошибочными из-за отсутствия у авторов дневников специальных знаний о мусульманском или тюрко-монгольского государстве и праве.

Стоит отметить, что Н.П. Игнатьев мемуаров как таковых не писал, но в конце XIX – начале XX в. вышел ряд его сочинений, посвященных событиям 1850–1870-х годов.

Некоторые сведения того же А. Вамбери о Бухаре были заимствованы не только у посетившего ее Н.В. Ханыкова, но и у английского дипломата и путешественника Д. Малколма, который в Бухаре никогда не был, а сведения о ней изложил по рассказам своих информаторов во время пребывания в Персии в начале XIX в. [Кюгельген, 2004, с. 333].

Не считая любительских переводов отдельных фрагментов, выложенных в сети Интернет.

Формально Бухарское ханство на рубеже XVIII–XIX вв. стало именоваться эмиратом, поскольку его правителями в этот период стали уже не ханы – потомки Чингис-хана, а эмиры из узбекской династии Мангытов. Однако вплоть до 1920 г. это государство, в том числе и в официальной российской документации, называлось и эмиратом, и ханством.

Поскольку пребывание Бухары и Хивы под российским протекторатом (1868/1873–1917) оказало определенное влияние на политико-правовое развитие среднеазиатских ханств, анализ записок путешественников этого периода будет произведен в отдельной главе.

Родоначальником династии был Яр-Мухаммад-султан (ум. 1599), предки которого происходили из династии правителей Астраханского ханства, откуда, собственно, и название бухарской ханской династии.

Любопытно отметить, что заметки «стороннего наблюдателя» Ф. Беневени о ханской власти в Бухаре первой четверти XVIII в. во многом совпадают со сведениями Абдуррахмана Даулата Тали – придворного самого хана Абу-л-Файза [Тали, 1959].

При этом нельзя не отметить разнобой в титулатуре бухарских правителей XIX – начала XX в., который присутствует как в неофициальных источниках (тех же записках путешественников), так и в официальной дипломатической документации: Мангыты именуются то эмирами, то ханами. Вполне возможно, это было связано с тем, что эмиры, стараясь обосновать свои права на трон, нередко роднились с родом Чингизидов, становясь, таким образом, его представителями – пусть даже и по женской линии.

Весьма причудливо сочетались, например, у эмира Хайдара ревностная приверженность к исламу с потреблением вина и любовными излишествами [Eversman, 1823, S. 80].

Опираясь на данные Е.К. Мейендорфа, российский востоковед О.И. Сенковский писал, что уже отец эмира Хайдара Шах-Мурад (при котором последние ханы Чингизиды еще сохраняли номинально власть) присвоил себе титул «масум-гази», т. е. «любимец бога и защитник веры» [Senkowski, 1824] (см. также: [Кюгельген, 2004, с. 276]).

Впрочем, даже претендуя на статус главы всех мусульман в Центральной Азии, бухарские эмиры признавали номинальное верховенство османского султана как халифа всех мусульман [Бернс, 1850, с. 494].

В Бухаре ходили слухи, что эмир Насрулла, отец Музаффара, очень не любивший своего единственного сына, хотел сделать своим наследником именно сына своей дочери Сейид-Ахад-хана, что, вероятно, и обусловило его преследование со стороны нового эмира и бегство в Россию [Стремоухов, 1875, с. 687]. Впоследствии российские власти рассматривали беглого царевича в качестве возможной кандидатуры на трон марионеточного Самаркандского ханства, планы по созданию которого имели место в конце 1860-х годов.

В записках путешественников и в XIX в. фигурируют аталыки, но это уже либо представители правящего рода, пребывающие при дворе без особых полномочий, либо наместники отдельных областей [Мейендорф, 1975, с. 134; Яворский, 1883, с. 334].

Согласно Д.Н. Логофету, «кушбеги» было не столько должностью, сколько чином или званием высшего ранга, соответствующим канцлеру российской «Табели о рангах» [Логофет, 1911а, с. 239].

В.В. Крестовский упоминает, что ему на ночь сдавались ключи от всех ворот Бухары [Крестовский, 1887, с. 287].

Когда вышеупомянутый Астанакул-кушбеги был отправлен в отставку, в его подвалах нашли 300 мер золота [Диноэль, 1910, с. 189].

Позднее Астанакул все же был назначен кушбеги.

Сам Д. Вольф, впрочем, характеризует Абдул-Самут-хана как весьма влиятельного сановника, осмелившегося даже вступить в конфронтацию с кушбеги [Wolff, 1846, p. 235, 256]. Правда, это могло объясняться тем, что эмиры Хайдар и Насрулла большое внимание уделяли созданию профессиональной армии и потому, как отмечал Е.К. Мейендорф, больше благоволили военным [Мейендорф, 1875, с. 135–136].

Впрочем, ряд авторов подчеркивают, что предпочтение в большинстве случаев отдавалось все же узбекам (см., например: [Евреинов, 1888, с. 122]).

Со времен Монгольской империи тумен (туман) являлся административно-территориальной единицей, с которой в случае войны могло быть выставлено 10 тыс. воинов (такое военное соединение также называлось туменом).

Во второй половине 1870-х годов в состав Бухары вошли Дарваз и Каратегин, прежде признававшие вассалитет от эмира, а в 1890-е годы – и Западный Памир. Анализ сведений путешественников о статусе этих территорий будет рассмотрен ниже, в пятой главе.

Как сообщает М.А. Варыгин, в Кулябском бекстве за 28 лет сменилось 19 наместников [Варыгин, 1916, с. 743]. С другой стороны, В.П. Панаев, ссылаясь на И.Л. Яворского, говорит о том, что некоторые беки могли пожизненно занимать свой пост [Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 145].

Власти старались не только беков, но и амлякдаров назначать не из числа местных жителей [Маев, 1879б, с. 184–185; Нечаев, 1914, с. 38].

Это преобразование в административном управлении Бухарского эмирата представляется весьма знаковым, поскольку, на наш взгляд, отражает сохранение тюрко-монгольских кочевых традиций даже в тот период, когда Бухара, казалось бы, полностью восприняла систему организации власти и управления по мусульманскому образцу. Разделение на две части – это традиционная система «крыльев», существовавшая еще в эпоху империи Чингис-хана и впоследствии постоянно использовавшаяся в государствах его потомков (см. подробнее: [Трепавлов, 2015, с. 142–149]).

Г.Г. Лилиенталь приравнивает аталыка к «полному генералу» [Лилиенталь, 1894а, с. 315].

До 1868 г., когда Самарканд был захвачен российскими войсками и вошел в состав Туркестанского края.

В.П. Панаев сравнивает их с удельными князьями [Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 143–144].

Путешественники определяют 1 лак в 16 тыс. серебряных рублей.

Единственный пример положительных последствий пребывания эмира в бекстве приводит капитан Архипов: эмир Музаффар пробыл в Шааре целый год, что привлекло туда многочисленных купцов и способствовало развитию городского хозяйства и торговли [Архипов, 1884, с. 174].

Сам путешественник прокомментировал действия амлякдара ироничной фразой: «Конституции здесь, слава Богу, нет».

Поэтому русские путешественники соотносят их с приходами в России [Кун, 1880, с. 206].

Например, в пользу мирабов был установлен специальный сбор, составляющий половину таньга с каждого дома [Кун, 1880, с. 229].

Ниже мы более подробно рассмотрим сообщения путешественников о зякете как торговом налоге, что также соответствует мусульманскому праву.

Если количество баранов у владельца не достигало сотни, то бралась 1 голова с 40 [Гаевский, 1924. с. 61].

Некоторые беки объединяли два налога, соответственно, устанавливая более высокую ставку – например, в начале 1880-х годов в ряде бекств (Келифском, Черакчинском и др.) этот налог так и назывался «херадж танап» [Архипов, 1884, с. 176].

Поэтому беки чаще всего не следили за отбыванием этой повинности, а самим крестьянам хорошие дороги нужны не были, поскольку проехать верхом они могли по любой тропинке, а арбами на дальние расстояния ездили весьма редко [Галкин, 1894а, с. 381–382]. Да и средств переправы (паромов, лодок, каюков и проч.) было немного, они практически не ремонтировались, в связи с чем переправа могла занимать несколько часов [Гаевский, 1924, с. 51; Зноско-Боровский, 1908, с. 194].

Батман являлся весовой единицей, составлявшей в разное время от 8 до 16 пудов, т. е. 128 кг.

При этом сам Бернс оценивал честность бухарских сборщиков торговых пошлин выше, чем индийских.

По словам Е.К. Мейендорфа, эмир в ответ на жалобы русских торговцев о чрезмерных торговых пошлинах заявлял, что в России с бухарцев якобы взимают пошлину 25 % от стоимости товара, что, конечно же, не соответствовало действительности [Мейендорф, 1975, с. 127].

Венгерский путешественник А. Вамбери, выдававший себя за турка-паломника, упоминал, что торговых пошлин с него бухарские чиновники не взяли, но все равно весь его багаж осмотрели и тщательно зафиксировали его содержимое [Вамбери, 2003, с. 135].

Амляковой форме земельной собственности посвящено специальное исследование [Мирзаев, 1954].

Согласно сообщению К.Ф. Бутенева, эмир уже обещал ему отпустить англичан с русским посольством в Россию, однако вскоре изменил решение, убедившись в том, что они шпионы (см.: [Постников, 2013, с. 78–79]).

Как отмечал П.И. Демезон, перерезывание горла было наиболее распространенным способом казни в Бухаре, но иногда эмир при вынесении смертного приговора произносил «Бугаилмиш» (т. е. «удушение»), и приговоренного сначала душили, а уже потом, мертвому, символически перерезали горло [Демезон, 1983, с. 58]. Французский путешественник А. Бутру, напротив, упоминал, что приговоренных перед перерезыванием горла могли еще подвергать и дополнительным мучениям [Boutrue, 1897, p. 24].

Как ни парадоксально, но только после установления российского протектората пьянство среди бухарцев стало значительно уменьшаться, поскольку русские власти более жестко контролировали производство спиртного в Бухаре иноверцами и пресекали любые попытки продавать его местным мусульманам (см., например: [Curtis, 1911, р. 392]).

Впрочем, как отмечает И.Т. Пославский, сбрасывание с «Башни смерти» было «трудной и хлопотливой процедурой» (поскольку преступник всячески сопротивлялся, когда его засовывали в мешок, а затем его еще надо было тащить на верх башни-минарета), поэтому во многих случаях приговоренным к этой казни перерезали горло на торговой площади, а затем вешали [Пославский, 1891, с. 80].

Возможно, это было связано с тем, что эмир Хайдар был весьма строгим ревнителем шариата.

Более тяжкий вариант смертной казни для воров – путем перерезывания горла – вероятно, применялся при особых обстоятельствах. Так, согласно донесению первого русского политического агента Н.В. Чарыкова, в августе 1886 г. семерым ворам было перерезано горло в эмирской цитадели [Пирумшоев, 1998, с. 132]. Дело происходило во время мощного народного выступления (восстания Восе), так что, вероятно, такой жестокой казнью даже воров эмир намеревался пресечь какие бы то ни было беспорядки и противоправные деяния в своей столице.

При этом даже самые жестокие казни совершались публично, причем народ часто ходил на них как на развлечения – с детьми и едой. Неслучайно публичные казни на базарной площади назывались «тамаша» – точно так же, как народные гулянья и театральные представления [Соловьева, 2002, с. 107–116].

Этого чиновника также называли «хозяином ночи», потому что основные свои правоохранительные обязанности он выполнял ночью, тогда как днем эта функция в большей степени реализовывалась раисом [Ханыков, 1844, с. 5].

В некоторых мелких бекствах не было не только казиев, но и раисов, и их функции выполняли сами беки [Гаевский, 1924, с. 60].

Можно предположить, что подобное ужесточение ответственности за нарушения в семейной сфере по сравнению с ситуацией пятнадцатилетней давности, описанной Ф. Ефремовым, связано с тем, что в это время аталыком Бухары являлся уже не Даниял-бий, а его сын Шах-Мурад (прав. 1785–1800), всячески старавшийся увеличить значение норм шариата в политической и общественной жизни (см. его характеристику, напр.: [Сами, 1962, с. 51–53]).

Впрочем, можно подвергнуть сомнению достоверность сведений Вольфа, который все же был миссионером-англиканцем и, соответственно, более сурово и воинственно настроен в отношении представителей других религий.

По наблюдению А.А. Семенова, эмир по-разному подходил к назначению беков в регионы: если область была спокойной и лояльной ему, то туда можно было отправить наместником «добродушного и недалекого» узбека, а если регион был неспокойным, и для управления им нужны были такт и политическое чутье, туда отправлялся беком «ловкий и хитрый таджик» или даже перс, пусть он являлся и бывшим рабом [Семенной, 1902, с. 973].

По наблюдению С.И. Мазова, ростовщичеством в Бухаре занимались и индийцы-мусульмане [Мазов, 1884, с. 46].

Правда, из его сообщения неясно, во-первых, идет ли речь о подданных бухарского эмира или о торговцах, прибывших именно из Индии, во-вторых – об индусах или мусульманах.

П.И. Демезон, а вслед за ним и ряд других путешественников, приводит любопытное замечание о том, что согласно шариату, суннит не может продать в рабство своего единоверца, поэтому кочевники-работорговцы, захватывавшие пленников, которые, как потом выяснялось, оказывались суннитами, начинали их мучить и пытать, пока те не объявляли себя шиитами. В этом случае запрет на их продажу снимался [Демезон, 1983, с. 59].

Кстати, в связи с военной службой британский дипломат и разведчик А. Бернс, побывавший в Бухаре в 1832 г., упоминает представителей еще одного кочевого народа – калмыков: согласно его сведениям, в столице эмирата имелась тысяча таких воинов [Путешествие, 1850, с. 487] (см. также: [Беневени, 1886, с. 125]). По-видимому, речь идет о представителях монгольского племени ойрат, выехавших из Джунгарии после ее разгрома империей Цин в середине XVIII в.: не доверяя собственным соплеменникам, эмир Насрулла предпочитал держать в столице «иностранный легион», который целиком зависел от монарха и, соответственно, был ему верен.

Н.А. Маев упоминает о другом подразделении туркмен-эрсари, которые жили в районе кишлака Гуряш (также на Амударье), но насчитывали порядка 40 тыс. кибиток и весьма «исправно грабили» оседлых подданных эмира, на что он закрывал глаза. Глава этих туркмен, Тилля-токсаба, являлся фактически удельным правителем и даже самостоятельно вел переговоры с афганским эмиром Абдуррахманом [Маев, 1881, с. 174–175].

Сразу отметим, что эти претензии изредка использовались бухарскими властями лишь в дипломатической игре и не имели реальных последствий – в отличие от претензий Хивинского ханства на земли казахского Младшего жуза.

Возможно, имеются в виду петрашевцы?

Это были потомки Арабшаха, золотоордынского хана 1370-х годов, занявшие трон Хивы в начале XVI в.

Исследователи уже обращали внимание на ценность их сведений для истории Хивинского ханства и входивших в него народов (см., например: [Обзор, 1955, с. 18–22, 27; Атдаев, 2010, с. 18–19; Ниязматов, 2013, с. 399–408, 454–460]), однако, насколько нам известно, их информация об особенностях государственного устройства Хивы в рассматриваемый период до сих пор не исследовалась.

Они являлись потомками еще одного золотоордынского хана 1370-х годов, Уруса, дальний предок которого приходился сводным братом предку Арабшаха.

Гладышев называет его «Шарахазы».

В Персии ханами, в отличие от Средней Азии, назывались не верховные правители, а предводители кочевых племен и высшие военачальники.

В отличие от бухарских Мангытов, носивших титул эмиров, хивинские Кунграты осмелились оставить за собой титул ханов, хотя имели лишь отдаленное родство с Чингизидами по женской линии.

Власти Российской империи дважды попытались использовать несогласие в ханском семействе в своих целях, правда, неудачно. Первый раз это произошло в середине 1830-х годов, когда оренбургский военный губернатор В.А. Перовский, готовясь к походу на Хиву, планировал возвести на трон вместо враждебного России хана Алла-Кули его старшего брата Рахман-Кули. Однако разведчик Перовского И.В. Виткевич вскоре проинформировал его, что тот не обладал властными амбициями и был в полном согласии с братом [Виткевич, 1983, с. 91], так что от проекта пришлось отказаться. Второй раз подобный случай имел место после похода на Хиву туркестанского генерал-губернатора К.П. фон Кауфмана в 1873 г.: хан Мухаммад-Рахим II бежал от русских и нашел убежище у туркмен, тогда российское командование предложило трон его младшему брату Атаджан-торе, однако, последний оказался весьма нерешительным, и Кауфман счел целесообразным вернуть трон законному хану, заставив последнего признать российский протекторат.

Это событие оказалось настолько шокирующим для хивинских властей, что когда в Хиву в 1858 г. прибыл российский дипломат Н.П. Игнатьев, его перед каждым приемом у хана тщательно обыскивали на предмет спрятанного оружия, чтобы он не прикончил хана так, как это двумя годами раньше сделал туркменский посол [Игнатьев, 1897, с. 150]

Согласно сведениям переводчика Ш. Ибрагимова, поводом для восстания туркмен против хивинских властей послужила позорная казнь (сбрасывание с минарета) Аман-Нияза – брата Ата-Мурада [Ибрагимов, 1874, с. 136].

Номинально Джунаид-хан делил власть с Сейид-Абдаллахом Кунгратом – младшим братом свергнутого им Исфендиара, но реально ханством управлял именно он.

Попытку анализа титулов и званий в Хивинском ханстве предпринял известный советский тюрколог Н.А. Баскаков [Баскаков, 1989], однако, поскольку он опирался преимущественно на данные тюркологических словарей и результаты исследователей, также специализировавшихся больше на исторической восточной филологии, в его исследовании присутствует большая путаница: оно совершенно не отражает реального места того или иного сановника в структуре управления ханства. Тем не менее нельзя не отметить его ценность с той точки зрения, что он проследил историю развития тех или иных названий должностей, существовавших в Хиве, еще с древнетюркских времен.

Эта должность периодически существовала и в Хивинском ханстве, и тот же Н.Н. Муравьев характеризовал ее обладателя как «второго везира» [Муравьев, 1822б, с. 60].

Впоследствии Мухаммад-Мурад был освобожден, вернулся в Хиву, вновь занял пост диван-беги и являлся самым богатым человеком в ханстве, хотя уже и не пользовался таким влиянием на хана, как до 1873 г. (см., например: [Jefferson, 1900, p. 266]).

Нельзя не увидеть в этом делении сходство с двумя кушбеги (бухарским и гиссарским) в Бухарском эмирате и, соответственно, тюрко-монгольскую традицию деления владений на два «крыла».

См. подробнее: [Почекаев, 2015а].

Нельзя не отметить, что и сегодня термин «сарт» представляется не до конца определенным, поэтому неудивительно, что и путешественники XIX – начала XX в. по-разному характеризовали сартов Средней Азии. Так, например, М.Н. Никольский и Ж. де Понтеве де Сабран упоминают и таджиков, и сартов – последних он считает исключительно городскими жителями [Никольский, 1903, с. 16; Ponteve de Sabran, 1890, р. 288–289]. В.П. Панаев вообще считает, что сарты – это собирательное название узбеков и таджиков [Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 146]. А.С. Стеткевич же склонен считать сартов отдельным «племенем арийского происхождения» [Стеткевич, 1892, с. 195–196].

А. Вамбери упоминает, что в зависимости от «подвигов» на войне халаты разного качества именовались четырехглавыми, двенадцатиглавыми, двадцатиглавыми и сорокаглавыми. Речь идет о количестве вражеских голов, срубленных каждым награжденным [Вамбери, 2003, с. 107–108].

Неслучайно российские исследователи подчеркивали, что туркмены не признавали над собой никакой власти (даже избранных ими самими ханов), единственным авторитетом для них являлся семейный старейшина [Бларамберг, 1850, с. 109; Галкин, 1868в, с. 71].

В связи с этим представляется небезосновательным сравнение туркменской конницы с казаками на русской службе [Аминов, 2017, с. 116].

А.С. Стеткевич и в конце XIX в. характеризует туркмен как «полукочевых», поскольку они жили в юртах, перекочевывая с места на место, а стационарные постройки использовали в качестве складов для продукции и загонов для скота [Стеткевич, 1892, с. 198]. Соответственно, хивинские туркмены зависели от властей не только в отношении воды, но и в отношении хлеба, и их караваны, идущие в Хиву за мукой, нередко встречали российские путешественники (см., например: [Бларамберг, 1978, с. 75]).