, госпитале имени Хандлозера
4, – большой Аполукруглой больнице светло-серого цвета, выходящей на
Гроссринг. Вот им и досталась служебная квартира в бывшем доходном доме на углу Циркусштрассе и Гроссринга, где в сорок шестом году родился Отто Кремер, которого Глеб всю жизнь называл папа.
По вечерам папа приходил из института. Это слово Глеб выучил одним из первых. Он знал: папа каждый день уходит в институт, потому что он – учёный. Он знает всё, что ни спросишь: почему дует ветер, почему идёт дождь, как так может быть, что лестница в метро едет сама?
«А папа тоже врач?» – как-то раз спросил Глеб маму.
«Нет, папа – физик…».
Хотя старинная немецкая фамилия Кремер переводится как «лавочник», папины предки были врачами и аптекарями. Так, по крайней мере, говорила бабушка.
«А Ланге – тоже немецкая фамилия?» – как-то спросил Глеб.
«Конечно!».
«А Мелдерис?».
«Мелдерис – латышская», – сухо ответила бабушка, – «Ты разве не знаешь?».
«А ещё какие есть фамилии?» – не унимался Глеб.
«Какие угодно: русские, французские, английские, китайские, татарские…».
«Татарские?» – удивился Глеб чудному звучанию этого слова.
«Да, татарские», – ещё суше ответила бабушка.
«Это какие?».
«Нигматуллин, Ахмадуллин, Нуретдинов, Бизянов…».
Последнюю она произнесла чуть тише и громко добавила:
«Если хочешь гулять, иди прямо сейчас, а то стемнеет!».
В этой интонации не было ни грамма любви. Бабушкин голос звучал или сухо, или сердито. А другой бабушки у Глеба не было.
Вдоль бульвара ходил трамвай. Глеб ещё застал его: длинные тёмно-жёлтые вагоны, пригнанные из «западных земель», издавали до того пронзительные звонки, что в окрестных домах дрожали стёкла. Затем трамваи убрали с Циркусштрассе, и стало непривычно тихо. Это было уже незадолго до Воссоединения.
«Ну, чего ты пришла?» – молча спрашивает он, открывая глаза, – «Спать давно пора!»
Бабушка Эльза молчит в ответ, а потом снова начинает улыбаться, как ни в чём не бывало.
«Ну, давайте, приходите все! И папа, и дедушка Генрих, которого я в глаза не видел, и Марлен! Мне же завтра не надо поднимать себя за волосы в полшестого, садиться за руль и ехать полторы тысячи километров! Давайте же, смейтесь, кричите, рисуйте флажки, сколько вам влезет! Вот ты, дедушка Генрих, сними свой белый халат, повесь его сверху на бабушкин пиджак и расскажи, какого хрена ты забыл в этой далёкой Москве, с душным и пыльным летом и выстуженной русской зимой? Чего тебе не сиделось в своей Вестфалии, где снег-то видят пару недель в году?»