С какой стати ему, политику, приносить мне эту новость: журналистка из забубенного региона выиграла суд о восстановлении на работе! Ну и что? Нет, конечно, случись такое счастье пару годков назад, я бы, может, и задрала нос: самого губернатора «обула»! Ведь именно он, негодник, упорствовал в отстаивании мной прав «человека и парохода». А сегодня…
– Я счастлива! – честно посмотрев в глаза Роману, сказала я. И прислушалась к себе. Мое второе Я молчало. И тоже к чему-то прислушивалось. Наверно, пыталось понять, чем чревата моя победа? Ведь на Кавказе женщине могут простить все – загулы, пьянство, даже тумаки мужу, но противостояния на равных, в профессиональной сфере, да к тому же щелчка по носу в виде победы над властьимущими – никогда! И что теперь мне ожидать от этой победы, что с ней делать, я не имела представления.
Фейерверк, только что развернувшийся над моей головой от прикосновения губ совсем недавно нежно любимого человека, потух, оставив в память о себе седую, как Романовы волосы, дымку в морозном московском небе.
– Пойдем к тебе?! – предложил Роман.
Я поежилась и отрицательно покачала головой. По логике, я вела себя глупо. Я должна была со счастливым смехом висеть сейчас на его шее, захлебываться слезами и рассказывать, как мне было плохо без него,как я ждала, как верила, что он помогает мне. Я должна была колотить широкую Романову грудь кулачками и радостно-обиженно плакать, причитая, например, в таком духе: «Где ты раньше был, целовался с кем?»
Короче, я должна была быть просто женщиной. Но для начала я вообще должна была быть. Но меня не было. А та, что была, была не я. От той меня – яркой и огненной, которую знал Роман, и которая вусмерть бодалась со Ставгородской властью, осталось одно воспоминание. Та я давно умерла. А эта пыталась заново родиться, но никак не могла. Застряла где-то в родовых путях и совершенно одурела от боли. Попробуйте-ка годков несколько биться головой о бетонную стену по имени Региональная Власть, при этом получая пинки сзади и зуботычины сбоку! Но не живописать же Роману о таких прозаических вещах? А других «вещей» у меня не было. Можно сказать, у меня на этот момент вообще ничего не было: ни родины, ни жилья, ни работы, ни денег, ни имени, ни друзей, ни семьи, ни здоровья, ни перспективы, ни – что самое страшное – желания обрести все это. Любой затрапезный бомж казался богаче меня и счастливее. По крайней мере, никто не преследовал его, и он мог честно и прямо смотреть людям в глаза, попрошайничая, заливая в голодную утробу всякую нечисть, и мирно укладываясь на ночлег под первым попавшимся забором.