Потапенко жил в Апраксином дворе в тесной дореволюционной многоэтажке с узкими окнами и низкими потолками. Дома у него я был один раз. В тот наш приход мы нашли его лежащим на кровати. Он был смертельно бледен и почти недвижим. Есть он давно уже ничего не мог. Пил молоко и кефир. В последний раз он допился до белой горячки. Потапенко был экспрессионистом. Он писал тёмные натюрморты и пейзажи. Увидев гостей, он кое-как уселся на диване и стал подшучивать над своим плачевным видом. Меня он сразу записал в студенты и повторял, что сейчас в университетах все такие неразговорчивые и угрюмые. Мой внешний вид ему тоже не понравился. Вообще он пребывал в состоянии мелкого критиканства. Он пил кефир, поднося к дрожащим губам бутылку в белых подтёках, и ворчал. Современных художников Потапенко обвинял в поголовном плагиате. «Сейчас все шагалят и филонят», – бурчал он, большой и неуклюжий, себе под нос. Алекса забавлял трагикомичный облик Потапенко. То, каким образом он существовал и творил в этой конуре, для меня оставалось загадкой. Когда мы уходили, я почему-то чётко представил, что и через десять лет немощный Потапенко будет вот так же валяться в своей жуткой комнате под скомканным одеялом на вздутом диване, окружённый траурными натюрмортами и предсмертными пейзажами.
Глобальный переворот в моём сознании начался с посещения выставки Кандинского в Русском музее. По корпусу Бенуа я ходил два с лишним часа. Я ничего не понимал в абстрактном искусстве, более того, во мне ещё тлело насаждённое в художественной школе отрицание любых нетрадиционных форм живописи.
«Дамы в кринолинах» поразили меня необыкновенным размахом цветовой палитры. Наложение друг на друга мозаичных штриховых мазков создавало едва заметную объёмность сюжета, который появлялся и исчезал в экспрессивном, на первый взгляд, хаотичном сочетании противоречивых, как бы случайных цветов. Я всматривался в огромную картину издалека, смотрел пристально, не моргая, и незаметно её предметный ряд начинал сливаться с многообразным слоистым фоном, и я больше не видел дам; я созерцал единое гармоничное пространство, в котором не было форм, лишь красочные пятна образовывали пульсирующую фактуру холста.
«Импровизации» и «Композиции» вызвали у меня ещё больший восторг. Я открывал для себя неведомые пути прочтения абстрактного искусства. Я смутно понимал, что притягивает меня в беспредметной живописи, но это притяжение было настолько сильным, что подобные вопросы не трогали меня совершенно в отличие от полного незнания истории абстракционизма. Пометавшись по букинистическим лавкам и книжным салонам, в которых царило недоступное для студенческого кармана наследие сюрреализма, я засел в пыльных залах библиотек, чтобы прорваться к корням модернизма.