Но это было позже, а тогда, в конце января 91-го года, я засела за статью. К этому времени я посещала курсы страховых агентов. Кризис продолжался, работу по специальности в нашем районе мне было не найти, и я решила переквалифицироваться – навсегда ли или временно перекантоваться, будет видно. В конце февраля я должна была сдавать квалификационный экзамен. Но работа над статьёй требовала полной отдачи, и от экзамена пришлось отказаться. Пособие по безработице я ещё получала и могла себе позволить отложить получение документа об окончании курсов, но возвращаться к этому уже не пришлось. Можно сказать, что Катя спасла меня от карьеры страхового агента.
В ответ на мои вопросы она рассказала, что у неё нет любимых поэтов, хотя ей близки Некрасов, Цветаева. Не близки Пастернак, Мандельштам. Не любит Ахматову. Преклоняется перед Бродским, хотя любить его трудно, он ей не близок. Очень любит Салтыкова-Щедрина, Набокова и Платонова. Три книги в русской литературе и три в зарубежной перевернули сознание: «Слово о полку Игореве», «Житие протопопа Аввакума», «Горе от ума» и «Фиеста» Хемингуэя, «Сто лет одиночества» Маркеса, «Иосиф и его братья» Т. Манна. Любимые барды – Галич, Вертинский и Высоцкий, Окуджава и Н. Матвеева, Ким и В. Долина.
Два месяца чтения, размышлений. Я проштудировала четыре разных перевода «Слова о полку Игореве», пытаясь погрузиться в мир поэзии и давней истории, взволновавший Катю, перечитала «Фиесту» Хэмингуэя, чувствуя, что за её любовью к этому роману стоит что-то лично пережитое (тогда я ещё не знала, что это действительно так, и не знала, что одна из её первых песен называется «Фиеста»). С карандашом в руках прочла монографию Е. Эткинда «Материя стиха», много другой литературоведческой и критической литературы, частично перечитала поэтов и прозаиков, которые были Кате близки. Но главное, бесконечно вслушивалась в её песни и вчитывалась в тексты её стихов. По её просьбе Джейн Таубман прислала мне распечатку с дискеты – более 100 страниц поэтического текста. При чтении скопом стихи оставляли впечатление встречи с большим поэтом.
Получила я и копию интервью Кати, опубликованного в 1989 году в таллинской газете «Мастерская». В нём Катя рассказывала журналисту Алексею Руденко, как она отстаивала включение в дипломную работу нескольких лучших своих песен, которые Ошанин хотел из осторожности выкинуть: «Лев Иваныч, вы сейчас находитесь в том возрасте и в том положении, когда вам бояться уже нечего и некого. Диплом – моя собственная судьба, и я несу полную ответственность». Когда она спела свой диплом под гитару – уникальный случай в Литинституте – комиссия аплодировала, вызвала её на бис и поставила «отлично». А когда в Ташкенте ей запретили петь песню про хлопок, она сказала со сцены: «Товарищи, мне запретили петь эту песню, но я её исполню и предупреждаю, что администрация за это ответственности не несёт. Отвечаю лично я». Я плакала, когда читала об этих её поступках – такое они в то время производили впечатление. Несмотря на всю гласность, подобная смелость в сочетании с чувством ответственности были достаточно необычны. Мне рассказывали знакомые из ленинградского клуба авторской песни «Восток», как примерно в это же время на телевидении выступал Александр Городницкий, и в известной песне о полярных лётчиках слова «выпитые фляги» были заменены на «вымпелы и стяги», потому что тогда шла антиалкогольная кампания. На последовавшей за этим встрече классик сказал удивлённым востоковцам, что сожалеет об этом.