После завтрака Чарльз (драгоценное знакомое имя, которым я отныне осмелюсь называть моего Адониса) с многозначительной улыбкой легко взял меня за руку и сказал: «Пойдем, моя дорогая, я покажу тебе комнату, откуда открывается великолепный вид на парки». И, не дожидаясь ответа (чем доставил мне большое облегчение), он повлек меня в покои, полные воздуха и света, где вопрос любования какими-то там видами отпадал сам собой – если не считать вида на постель, которая и создавала требуемую обстановку.
Чарльз, едва задвинув задвижку на двери, подлетел, подхватил меня на руки, прижался губами к моим губам и понес меня, трепещущую, задыхающуюся, обмирающую, полную мелких страхов и нежных желаний, к кровати, где нетерпение мешало ему раздеть меня, лишь застежки на платье распустил и корсет расшнуровал да шейный платок развязал.
Грудь моя обнажилась. Вздымаясь, она позволяла ему и видеть и чувствовать тугую упругость двух возвышений, какие можно представить у девушки, не достигшей шестнадцати лет, только-только из деревни и никем еще не троганной, но даже их краса, белизна, форма, упругое сопротивление ласкам не могли надолго привлечь его беспокойные руки: вскоре нижние юбки и рубашка моя были подняты, и пущенные на волю руки устремились к более притягательному центру, открытому для их ласкающего вторжения. Страхи мои, однако, давали о себе знать: чисто машинально я сдвинула ноги, но при первом же прикосновении руки его, пробиравшейся меж ними, ноги раскрылись сами собою и открыли путь к главной цели.
Все это время, почти вся открытая для взора его и рук, я лежала тихо и не оказывала никакого сопротивления, что убеждало его во мнении, которое еще раньше сложилось, будто мне эти занятия не в диковинку, ведь взята я была из обычного публичного дома, а сама заранее ни словечка не обронила о своей девственности. Да если бы я и сказала такое, то он скорее решил бы, что я принимаю его за глупца, какой способен проглотить подобную небылицу, чем поверил бы в то, что я до сей поры обладаю драгоценным сокровищем, потаенной жилкой, какую столь истово отыскивают мужчины, а найдя, никогда не ублажают, но – рушат и уничтожают.
Разгоряченному, ему уже невмочь было терпеть любые задержки, потому, быстро расстегнувшись, он извлек это орудие, эту машину любовных атак и, нимало не беспокоясь, направил ее туда, где, как он полагал, была уже пробита брешь… И вот! Вот!.. Впервые ощутила я, как нечто твердое и жесткое, словно рог, кость или хрящ, вторглось в нежные, но неподатливые мои органы. Сами вообразите его удивление, когда после нескольких, вовсе не слабых движений, вызвавших во мне ужаснейшую боль, он совсем-совсем не продвинулся.