Лучшие из поколения,
возьмите меня трубачом.
Я буду трубить наступление,
ни нотой не изменю,
а если не хватит дыхания,
трубу на винтовку сменю.
Пускай, если даже погибну,
не сделав почти ничего,
строгие ваши губы
коснутся лба моего.
И здесь какое дивное пророчество случилось (к пророчеству первых виршей Жени мы ещё вернёмся)! Поэт обращается как бы к самым стойким борцам за коммунистические идеи; уже тогда он видел, как эти идеи извращаются в жизни и не мог не говорить в стихах о горячем отрицании этих извращений. Он уже тогда начал понимать, что хорошо для нашего народа, а что плохо. Для всего народа и для каждого простого русского в отдельности.
Казалось бы, такое раннее понимание в годы мощного партийного диктата в стране было невозможно. И оно было невозможно для многих. Но Евтушенко не был из числа многих, он был из числа призванных, из числа освящённых большим поэтическим талантом, из числа наделённых особой совестью – не побоимся сказать даже так: совестью гениев России – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Бунина, Есенина.
Именно эта совесть, вложенная Богом во всех людей, а с особой действенностью в людей избранных, до поры до времени является заменителем незнания истин Христовых, которые только и помогают видеть правду жизни и чётко отличать её от хитроватой извращёнки – житейской лжи и хитроватого извращенца – зла. Но и болевая совесть, пусть не с такой силой, не с такой полнотой и глубиной, – даёт возможность не сказать, а прокричать о проблемах жизни, возникших в связи с отходом от заповедей Спасителя.
У литераторов, одарённых большим талантом, получается это весьма ярко, убедительно, хотя, как мы уже говорили, им пока неведомы Законы Вечности, заложенные в учении Христа. В двадцать четыре года Евгений Евтушенко написал о человеческой истории так, как большинство тогдашних историков и не думали о своём любимом предмете.
История – не только войны,
изобретенья и труды,
она – и запахи, и звоны,
и трепет веток и травы.
Её неверно понимают
Как только мудрость книжных груд.
Она и в том, как обнимают,
как пьют, смеются и поют.
В полёте лет, в событьях вещих,
во всём, что плещет и кипит,
и гул морей, и плечи женщин,
и плач детей, и звон копыт.
Сквозь все великие идеи
плывут и стонут голоса,
летят неясные виденья,
мерцают звёзды и глаза.