И говорил, что это ложь и это
Он не имеет права подписать.
Пятнадцать раз тюремные сатрапы
Разгневанно монаха отсылали
В конец конвейера из полумёртвых,
Уже едва державшихся людей.
И кто же знал, что жуткая цепочка
В последний раз идёт по коридору
До ненавистных адовых дверей!
Энкэвэдэшник, дюже деловитый,
Сказал архимандриту, лишь вошёл он:
– Себя виновным вы не признаёте
И подпись под признанием поставить
Не собираетесь… Тогда – расстрел.
К такому обороту вы готовы? —
Архимандрит поднял глаза устало
На истязателя: – Свой крест принять
Давно уже готов я.
– Всё! Идите! —
И вот их от Тесницких лагерей
Везут по Симферопольской дороге
В уже видавшем виды воронке.
И стражник, их прикладом подгоняя,
Заталкивая в тёмный крытый кузов,
Напутствовал с ухмылкой на лице:
– Ещё вам крепко повезло, бедняги.
Уйдёте в мир иной не в день обычный,
А в светлый праздник —
в Рождество Христово! —
Полуторка скрипела, дребезжа.
А Исаакий Оптинский тихонько
В усы свои седые улыбался.
Всю ночь он спал и сон ему чудесный
Без перерыва снился, долгий, светлый.
Как будто он Рождественскую службу
В каком-то храме незнакомом служит,
И храм украшен ветками от ёлок,
И жарко в храме свечи полыхают,
И мирно вьётся ладана дымок…