Сама стройка оказалась тяжеленным, но сладким делом. Силантий любил плотницкое занятие, вникал в него и понимал его с детства. Любил он корить бревно, намечать линию на всю длину и вытюкивать топором паз. Вся деревня удивлялась: паз ведь – самое сложное дело! А он посмотрит внимательно на уже лежащее бревно, погладит его поверхность шершавой своей ладонью, наклонится, стрельнет глазом вдоль бревна, а потом топориком своим тюк да тюк, только щепочки отскакивают. Вот он обработал бревно, мужики вокруг стоят, рты раскрыли. А Силантий приказывает: «Накатывай!»
Накатили бревно: «Шлеп!» И будто вросло оно в нижнее бревно. Иди, гляди да щупай! Ищи щелочку! Хрена с два найдешь!
А как Силантий углы обрабатывает! Бревен пять-шесть в стене лежит. Ну, давай, тащи отвес! Найди миллиметр, отклонения туда-сюда. Бесполезно искать! Все ровненько, красиво, тютелька в тютельку!
Топор в его руке – это не инструмент совсем, а продолжение самой руки. Он вертит его над бревном, словно игрушку какую, почти не глядя – туда-сюда, вправо-влево. Только мелкая щепа по сторонам веером отлетает. Мужики и женочки, забыв про дела, останавливаются около стройки и глазеют на такие чудеса.
– Ты бы, Силантьюшко, Ванятку мово научил так топориком вертеть, – размечтается какая-нибудь деревенская Глафира. – Я бы уж по деревне-то королевишной и хаживала бы.
– Пускай пол-литры несет Иван, дак тогда и научу.
Силантий вытирал со лба пот и балагурил. Глаза его светились радостью, потому что по душе ему была его работа и этот беззаботный треп с сельчанами. Нравился ему его топор и сам тот счастливый факт, что строил он дом для своей семьи, для разлюбезной жены своей Феклисты и дочечек своих Катерины и Татьяны.
Времени у Батагова не было совсем. Считай, до вечера работа в конторе, и только после бухгалтерского корпенья, после ругани с колхозными бригадирами и мельтешенья в глазах деревянных костяшек получалось хоть маленько, хоть чего-нибудь поделать на стройке. Уже ночью пришаркивал босыми ногами к кровати, стягивал с себя одежду и тыкался лицом в подушку.
В восемь утра опять на работе. И так много, много дней.
И лишь изредка, в красный вечерок, когда садящееся солнышко окрашивало и облака, и деревню, и строящийся его дом в нежный малиновый цвет, Силантий отрывал себя от работы, бежал к жене, к дочкам, звал их за собой, и они все вчетвером садились рядком на речной бережок, на бревнышко, что под самым их домом, и Силантий говорил: