– Что это, для чего, зачем?
– Купили гуся – вам в подарок.
– Вы с ума сошли! Кому нужен гусь?
– Вам.
– Нам? Для чего?
– Мы назвали его «Амбарцум Саркисович», будем его выкармливать, и вы станете повторять это имя и приучитесь, наконец, произносить имя хирурга.
– Нет, вы, мальчишки, все-таки дураки!..
Гусю отгородили угол в нашей комнате и кормили его зерном. От нового соседа исходила вонь. Девчонки, когда приходили к нам, затыкали носы:
– Ну и вонища у вас!
Тогда мы выпускали гуся из-за загородки, он, важно покачиваясь, выходил. Мы начинали нагонять его на девчонок – он махал крыльями и гоготал. Они его боялись, больше всех трусила Инна Гурьян. Она бегала от него вокруг стола, а я гонял его за ней и приговаривал:
– Скажи – Амбарцум Саркисович, скажи – Амбарцум Саркисович…
Так, наконец, мы приучили их произносить это имя.
* * *
В Бежецке я скучал по Дине. Телефонная связь оттуда была слишком неналаженной, я писал ей открытки. Уже год длилась наша счастливая связь и не была секретом для нашей группы, хотя я никому Дину не показывал. Я предвкушал возвращение – после практики мы должны были вместе ехать в дом отдыха на Черном море. Родители, с обеих сторон, способствовали нашей связи и купили нам путевки. Было довольно очевидно, что такая любовь может перерасти в женитьбу. Но я был слишком молод, и мне и без того было хорошо. Как многие молодые мужчины, я об этом не задумывался.
Наш гусь просыпался до рассвета и начинал по-гусиному трубить. И я, в своей романтической тоске, просыпался рано. Чтобы он не будил ребят (и девчонки жаловались), я брал его под мышку и шел бродить за город, держа в руке конец веревки – не давая ему убежать. Он спокойно щипал траву, а я тем временем сочинял стихи.
Уже не ночь,
Еще не утро —
Час просветленья темноты;
И скоро свет забрезжит смутно,
Как зарождение мечты;
Туман проступит над лугами,
Застыв недвижно на плаву,
И вспыхнет вдруг рассвета пламя,
Не как мечта, а наяву;
Блеснет на дереве,
На камне И на воде Лучей привет,
И первый луч Скользнет в глаза мне,
В глаза, встречающие свет…
Я ждал рассвета в нетерпенье,
Но этот миг не уловил;
Неуловимо просветленье
И зарожденье новых сил.
Но как я ни скучал, мне нравилась операционная сестра Вера – незамужняя, моего возраста, слегка курносая, с ярким румянцем на щеках и с соболиными бровями. Она всегда была веселая и улыбалась приятной улыбкой. Девушки наши все замечали и меня поддразнивали: