Папа начинал гордиться. (В основном пятерками.)
Отрезвление наступило через полгода после окончания университета.
Ретивых девочек с медалями и красными дипломами в редакциях называют выскочками. Маниакальными правдоискательницами.
Оказалось, что пыл начал угасать.
Желание трудиться в коллективе, воюющем за заказные – хвалебно-лживые, торгово-хлебно-комиссионные – статьи, пропало вместе с юношескими прыщами и максимализмом той же возрастной группы. Мысли на бумаге излагались вяло, вхождение во взрослую жизнь оказалось тяжелейшей осадной войной: бронтозавры от журналистики цепко держались за свои портфели. Молодежь предпочитала позиционно-кулуарную партизанскую тактику и огрызалась статьями по бытовой тематике. Право писать о важном принадлежало динозаврам. И их любовницам.
А не выскочкам.
И вот однажды был день. И было слово:
– Папа. Я хочу уехать. Если стучаться лбом в запертое сознание, лучше это делать не здесь.
Я повышаю ставку на синяки – еду в Москву.
Уж если падать, то с колокольни. А не с крыльца нашей редакции в лужу.
Удивительный факт, но протестовать батюшка не стал. Принес из своей комнаты заветную палехскую коробочку – 8 сантиметров на 17, по крышке мчится тройка с разудалым ямщиком – и достал оттуда кровные:
– Вот. Бери. На первое время хватит.
Я ласково всплакнула на родительском плече и выслушала наставления:
– Береги себя, доченька. Синяки проходят, постарайся не набить новых шишек! – И ве черней лошадью отбыла в столицу. Собранный чемодан уже неделю стоял в моей комнате.
Я только сняла со стены любимую фотографию мамы – Крым девять лет назад, за год до ее смерти, – и бережно упаковала между джинсами и кофточками.
Столица встретила дождем и вокзальной толчеей. Встреча с городом-обманщиком мало напоминала свидание двух влюбленных, хотя все подготовительные атрибуты волнующего ожидания были. Бессонная ночь под перестук колес – была. Встреча утра туманного у окна вагона – была. Был даже торжественно нанесенный утренний макияж.
Не осталось только предвкушения. Оно исчезло, раздавленное огромностью вокзала.
Верткие командировочные и уверенные надменные аборигены толкали в спину, я приноровилась к их маршу, встала в плечо и к концу перрона подошла уже почти москвичкой. Обтертой, обтесанной, обшарканной толпой, не замечающей ее. Подтаскивая сзади чемодан на колесиках, я шла в объятия Бармалея.