Сам принцип такого ассоциативно-отсылочного общения выдаёт человека не просто выросшего среди книг, но научившегося читать между строк одновременно с чтением строк. Разговор знаками – признак посвящённых: «Я не о мальчиках, которые в каре… Я не о том, кто разбудил кого.» Тут мальчики не менее важны, чем разбуженный декабристами Герцен: создатель «Мальчиков» собственной персоной возникает в строках, которые уже и сами пошли гулять цитатой:
Я переделать мир хочу —
и от бессилия кричу.
Я Достоевского читаю,
я русских мальчиков учу.
А вот строфа, тоже достойная стать цитатой и цитату внутри себя спрятавшая. Написано – назавтра после того, как мусульманские самоубийцы протаранили пару американских небоскребов. Понять смысл этого подвига невозможно. «Нам нужно сгинуть всем одновременно, чтоб наконец-то что-нибудь понять». Завет «не убий» отныне абсурден, ни слёзы, ни молитвы – ничто людей не образумит: озверение сметёт любую молитву.
…И вот – уже не в силах уместиться —
уходит боль в такие берега,
где хочется не плакать и молиться,
а молча пить из черепа врага.
Исповедь времён Буша-младшего и Бен-Ладена положена на дремлющий в русском подсознании сюжет времён Святослава и Кури, скандально оживлённый Юрием Кузнецовым, – и это бьёт без промаха. Еще и потому, что русское подсознание традиционно прикрывается мифологизированным Словом как магическим заговором. Тут, конечно, неизбежна лермонтовская тень:
В моей бестрепетной отчизне,
как труп, разъятой на куски,
стихи спасли меня от жизни,
от русской водки и тоски.
Стихи – как последнее спасение? Мистика, впитанная с младых ногтей среди народа, живущего Словом. сказал бы: Народом Книги, если бы это определение не было до русских усвоено другим народом, таким же «богоизбранным». А может, не только мистика, но и практика реального спасения души (и тела) от грязи быта, от каторжной стирки? И любовь ведь кончалась – потому что мешала стихописанию, потому что Слово было важнее, потому что между «ним» и «мной» Книга стеной: не суженого любила, а – со всем миром выясняла отношения. С Богом. С истиной.
И – с народом:
А раз народ, великий и могучий,
идёт заре навстречу не с Христом —
неважно как: шеренгой или кучей —
тогда я не с народом. Я с листом.
«Свято место»
«Зверушность», окрасившая детские воспоминания, идёт лейтмотивом через дальнейшую жизнь. «Тотальное скотоложество» терзает душу. «Кто хочет быть счастливым, тот зверем должен стать». Вокруг – «народ, зверьё, растенья». Люди втянуты в животный круговорот.