Император прибыл в четыре часа. Он был молод и красив, и, хотя был прекрасно сложен, его осанка показалась мне скорее элегантной, чем благородной и важной. Его манеры были лишены той непринужденности, которая присуща человеку, находящемуся в исключительном положении и привыкшему повелевать. По-видимому, он чувствовал себя стесненным; в его чрезмерной учтивости сквозило что-то банальное, и вообще все, вплоть до его необычайной прямизны вследствие чрезмерно узкого мундира, придавало ему вид скорее прелестного молодого офицера, чем юного монарха.
Князь Адам Чарторижский, сын князя-генерала, сопровождал Александра.
Говорили, что император под влиянием своею друга, не знавшего другой страсти, кроме любви к родине, проникся решением восстановить независимость Польши. Во всяком случае, известно, что пруссаки, владевшие тогда Варшавой, не позволили императору проехать через город, боясь взрыва народного энтузиазма в тот момент, когда, как они открыто заявляли, он готов был провозгласить себя королем Польши. Вот почему мы имели честь принимать императора у себя.
Прусский генерал Калькрейт, комендант Варшавы, получил приказание отправиться навстречу Александру и проводить его до границы. Эта, казалось бы, почетная предосторожность никого не обманула, а лишь заставила посмеяться.
Не знаю, каким образом, но мужу удалось узнать желание его величества относительно лиц, которые должны были сидеть за одним с ним столом: только князь Чарторижский и генерал Калкрейт удостоились этой чести, а остальная свита обедала в отдельной зале.
Князь Понятовский уклонился от приглашения, и тетка приехала одна, так что за столом нас было всего шесть человек.
Куверт государя был поставлен отдельно во главе стола. Он, оказалось, был этим недоволен и придвинул свое кресло к моему стулу. Ел он мало, а говорил много. Его разговор был прост и сдержан, не позволял предположить в нем блестящих талантов, но следовало признать, что мысли, высказываемые им, были возвышенны, а манера выражаться – чрезвычайно осторожна. Почти не поднимался вопрос об обстоятельствах, которые способствовали его приезду сюда, а те немногие слова, которые он произнес по этому поводу, отличались сдержанным благоразумием.
Что же касается генералов его свиты, они не отличались такой же скромностью. Они просили нас дать им поручения в Париж, воображая, что их победы и триумфы непременно приведут их туда. А между тем спустя месяц после отъезда нашего царственного гостя мы узнали, что он разбит под Аустерлицем и тотчас же возвратился в Петербург.