Только представьте: с залитых солнцем и напоенных волшебными ароматами счастливых островов попасть в этот погреб, в эту клоаку, в этот гнойник! Вся жизнь Жозефины состояла из подобных контрастов…
Жозефина оказалась в тюрьме по приказу тюильрийской секции революционного Комитета:
«Консьерж арестного дома Кармелитов примет гражданку Богарне, жену генерала, заподозренную на основании закона от 17 сентября с.г., для содержания ее там впредь до изменения приказа в целях общественной безопасности.
Дан в Комитете 2 флореаля II года Республики[3]
единой и нераздельной.
Пито, Гаррик, Моро, Лакомб, Годи, Луи-Франсуа Шарве, Дорнет».
Александр, заключенный в эту же тюрьму, провел там до дня прибытия Жозефины полтора месяца. Виделись ли они? А если виделись, то вспомнили ли перед лицом смерти былые наслаждения страсти?
Несмотря на то, что в тюрьме женщины были отделены от мужчин, свидания Александра и Жозефины исключить нельзя. Возможно, гражданин Роблятр, консьерж тюрьмы, с пониманием относился к такому аргументу, как деньги…
Что касается Жозефины и ее мужа, то имеется более, нежели предположение (впрочем, менее, чем доказательство), – прощальное письмо приговоренного. Накануне смерти Александр пишет Жозефине из Консьержери, куда был переведен для допроса. Сравните это письмо с письмом, присланным с Мартиники ровно за одиннадцать лет и пятнадцать дней до того.
«4 термидора II года Французской Республики[4],
единой и нераздельной.
Все признаки чего-то вроде допроса, произведенного сегодня большому числу заключенных, указывают на то, что я – жертва злодейской клеветы нескольких аристократов, так называемых патриотов этого дома. Предчувствие, что эта адская махинация будет преследовать меня и в революционном трибунале, не оставляет никакой надежды ни увидать тебя, мой друг, ни обнять милых детей.
Не буду говорить тебе о моем сожалении: моя нежная любовь к вам, братская привязанность, соединяющая меня с тобой, не допустят с твоей стороны никаких сомнений относительно чувства, с которым я уйду из жизни при таких обстоятельствах. Мне равно жаль расстаться с любимой мной родиной, за которую я бы желал тысячу раз отдать жизнь, как жаль и того, что я не только не смогу более служить ей, но что она, видя мое исчезновение со своей груди, будет предполагать во мне дурного гражданина.