– Завтракал? – спросил Хубилай.
– Нет, только что встал.
– Тц-тц-тц, – неодобрительно поцокал языком Великий хан и хлопнул в ладоши. В полутьме галереи проявилась грушевидная фигура евнуха Цзы Чэня. – Вели Хоахчин, чтобы нам у Пэй Пэй накрыла. Возле Драконьих прудов завтракать будем.
Пэй Пэй совсем ребёнок. Или вроде как ребёнок. Азиатские женщины вообще непонятные. Сколько им лет, не разберёшь. Вот она ребёнок, и вдруг – уже старуха с кожей сухой и мятой, как катайская бумага. В одночасье меняются. Поразительная вещь, кстати, эта бумага. У них и деньги из неё делают. И письма пишут, и книги. Хрупкая только, хоть и нежнее любого пергамента. Сомнёшь случайно лист той бумаги, он уж и не восстановится, весь в морщинах будет, как старушечья кожа. Марко посмотрел на Хоахчин, чьи карие глаза были совсем как полосочки среди других морщин. Сколько ей лет? Она ещё деда Хубилаева кормила грудью. Здешние знахари на долголетии все помешаны, делают пилюли такие, что никакая зараза не возьмёт. Хоахчин и двести, может, уж исполнилось. Чудная бабка. Ты, говорит, молодой, тебе наложницу горячую надо, но ласковую.
Пэй Пэй. Стыдоба-то какая, живём невенчаны, да и живём-то смешно, в грехе всё. Отцу не говорил ещё, боюсь. Рука у него тяжёлая. Да и Матвею не сказал пока. Что значит «живём», спим в раздельности, она на женской половине, а Марко справа от Хубилаевых покоев. Он, Хубилай, спальни меняет каждую ночь, благо дворец как отдельный город. И никто не знает, кроме малого числа слуг, в какую ночь Хубилай будет там-то ночевать. Чтобы безопаснее было хану. А Марко везде за ним следует. А вот приспичит ему, Марку… плоть-то слаба человеческая… Пэй Пэй как знает, что прийти надо. И как она узнаёт, где он ночует сегодня и когда прийти нужно?
Пэй Пэй. Вся в шелка окутана, двигается неслышно и плавно, как дух бесплотный. А кожа под шёлком горячая, душистая. Поглядеть, так и смотреть-то не на что. Дома, в Венеции, женщины статные, говорят гордо, смеются громко. Италийское жизнелюбие. А здесь? Шея тоненькая, груди как яблоки, сосков почти не видать. А волос, стыдно сказать, нигде на теле нету. И бутон Венеры у неё, как у маленькой девочки, голенький весь. И вот ведовство какое: смотреть не на что, плоти-то и нет вроде никакой, а забыть невозможно. Как начнёт говорить, голос льётся, звенит колокольчиком, да так ласково, что весь дрожишь в огне бесовском и в предчувствии греха трепещешь, колени слабнут, стынет кровь в членах, и словно греческим огнем жидким, а не кровью, жилы налиты.