И вот четыре бородатых немощных старца в лохмотьях, жалко свисающих с некогда холеных тел могущественных особ, стояли на трясущихся ногах перед представителями другого могущества, а именно власти. На пороге широко распахнутой двери центрального портала храма был установлен стол – трибуна, за которой и восседал церковный трибунал.
За президиумом стояли лавки для коллегии суда – епископов, каноников, церковнослужителей. Стоячие места за сценой были розданы монахам, которые были единственные во всем этом действе погружены в себя и отрешены молитвой, веруя, дабы не разувериться. Сама власть, в данном случае королевская, была представлена одним высокопоставленным сановником в статусе наблюдателя. Наблюдатель был, в общем-то, фигурой номинальной, функции которой сводились к контролю за общественным порядком. Он так и выделялся на фоне священнослужителей – цивильным своим обликом, лишь бы все прошло цивилизованно, в соответствии с законами, а главное, с уже принятыми решениями в отношении осужденных, без волнительных моментов, без раскачивания корабля судопроизводства и без шторма за бортом всей этой истории, которая длится много лет.
Властный суд в лучах утреннего весеннего солнца сверкал наперсными крестами, переливался золочеными митрами и багрово-красными кардинальскими и епископскими бархатами подчеркивал высокий статус свой над неразличимо серым изваянием былого могущества в лице четырех сникших истерзанных стариков. И, казалось, что уж там судить и тем более с такой помпезностью устраивать суд в самом центре Парижа – в Нотр-Дам-де-Пари. Но, наверно, кому-то это было нужно и, вернее всего, власти, власти короля, поставить жирную точку. А помпезность происходящего обусловлена исторической значимостью этой точки. Эффектная театральность требовалась для истории. Властитель хотел войти в историю справедливым вершителем судеб, а не интриганом, преследующим цели отделаться от своих кредиторов.
И вот апофеоз всего представления – зачитывание приговора. Толпа замерла перед оглашением приговора и все пункты, которые заканчивались неизменным «виновны», поддерживала одобрительными выкриками. Ну и что народу до сломленных четверых некогда могущественных рыцарей-храмовников. Слишком много слухов об их надменности в миру ходило. Даже вроде бы на власть короля свысока смотрели и от христианского мира стеной тайн и своими богохульными обрядами отгородились. Что у них там за стенами их неприступных замков-крепостей творилось, семь лет правосудие разбиралось. Великий магистр ордена Жак де Моле в этот исторический час собрал всю свою гордость воина, его поникший взор на глазах королю послушного суда и мало что понимающей в происходящем взволнованной толпы начал наполняться человеческим достоинством. Это преображение было магией. Суд напрягся, а толпа притихла. И уже перед всеми стоял не униженный и оскорбленный старик, а Великий магистр ордена тамплиеров Жак де Моле. Он медленно и четко произнес: «Я, Жак де Моле, Великий магистр ордена Храма, предпочитаю смерть унижающему тюремному заключению». Затем Великий магистр встряхнул своей длинноволосой седой головой, распрямив плечи и устремив взгляд ввысь, где и должен был быть высший судия, громко выплеснул из себя: «Отрекаюсь». Каждая буква этого слова, как крупные дроби, была выстрелена в растерянный суд, затем отрикошетила в онемевшую толпу и, уже слившись в единый смысл, улетела ввысь, к главному судье – истории.