Вскоре после того, как поручение было дадено, Татьяна после утренней службы задержалась в Успенском храме, чтобы понаставить свечек ко всем чтимым образам. Обходя невеликий храм, она обнаружила в темном углу старуху, которая, стоя на коленях, усердно молилась вполголоса и плакала. Татьяна склонилась к ней и принялась утешать без всякой задней мысли, а просто по доброте душевной. И старуха ей покаялась: молила Господа покарать свою врагиню, что, конечно же, великий грех, да ведь и сил терпеть больше нет, и деваться некуда. Слово за слово – врагиня-то оказалась боярыней Годуновой…
Там, где в теремах при боярыне или княгине крутится десятка два женщин, непременно возникают склоки и свары. Степанида Прокопьевна в годы своего торжества ведала тряпичной казной Марьи Григорьевны и очень тем гордилась; должность эта была предметом зависти. И казначея боярыни составила целый заговор, чтобы заместить Степаниду Прокопьевну своей овдовевшей племянницей. Было тут и воровство из сундука узелков со спорками, и распускание слухов. Марья Григорьевна простила бы Степаниду Прокопьевну, но старуха, уверенная в своей незаменимости, подняла шум, всем наговорила горьких истин и оказалась не у дел. Со двора ее не согнали, но жила она в годуновских палатах из милости, и это ей было как ножом по сердцу. Детей у нее не осталось – померли в младенчестве, в девичью обитель уйти – так здоровье не позволит соблюдать строгий монастырский устав.
Татьяна приголубила старуху, предложила ей перебираться в Зарядье, в скромный домишко, где ее присмотрят до самой кончины, благо денежки прикоплены. Но та уперлась: ей непременно нужно было видеть своими глазами, как Господь покарает боярыню Годунову, не зловредную казначею с племянницей, а именно боярыню, допустившую величайшую на свете несправедливость.
Меррик сказал, что эту женщину следует приручить и прикормить. Татьяне не составило большого труда уговорить старуху, чтобы та передавала ей, о чем толкуют в тереме годуновских палат. И вот сейчас Дик, Татьяна и мастер Кит отправлялись на службу в Успенский собор. Татьяна сразу же протиснулась налево, где стояли женщины, а Дик и мастер Кит пошли направо, на мужскую половину.
Дик с детства разбирался в службе, даже крестился на русский лад, даже вместе с прочими мужчинами клал земные поклоны, а вот мастер Кит даже не пытался. Образа на стенах казались ему слишком хмурыми или же грозными, речи священников – вовсе неразборчивыми. Он стал думать о своем – о театре, оставшемся в Лондоне, о трагедиях и хрониках, о необходимости переписать «Тамерлана». Первая часть пользовалась у публики таким успехом, что он написал вторую и там прикончил Тамерлана – не то пришлось бы писать и третью. Он был горд! Но сейчас он пытался беззвучно произнести монологи – и оказалось, что они не запомнились; сейчас он осознал тяжеловесность этих монологов, во внутреннем театре они звучали куда хуже, чем в театре настоящем, где по сцене расхаживал великолепный Тамерлан в сверкающих причудливых доспехах и короне.