Я познал настоящую войну — не турнирные поединки и парадные
смотры, а кровавую бойню, где жизнь человека стоит меньше глотка
воды. Мы научились спать вполглаза, различать следы маронгских
лазутчиков и никогда не снимать доспехи. Доходившие до меня с
оказией письма Илоны, редкие и драгоценные, грели душу в холодные
ночи, когда ветер с гор выл как стая голодных волков.
Однажды наш отряд попал в засаду в узком ущелье. Маронги
обрушили на нас камнепад, а потом атаковали с флангов. Мы потеряли
половину людей, но прорвались, и я заслужил свой первый шрам —
длинную полосу через всю спину от маронгского кривого меча. С тех
пор шрамов прибавилось, каждый — напоминание о том, что я выжил
там, где другие пали.
Вернувшись в столицу героем после положенного срока службы, я
развлекал придворных дам рассказами об ужасах войны в Пограничье.
За два года дослужился до капитана, но суровая жизнь, полная
испытаний, как оказалось, не научила меня осторожности в мирное
время. Помпезно отметив своё двадцатипятилетие с друзьями, я
вернулся к прежнему образу жизни, уделяя внимание первым красавицам
Мильвии. Это не могло не вызывать гнев их высокородных спутников.
Впрочем, я находил оправдание своему непристойному поведению.
Не могу сказать, что не ожидал предательства — слишком часто в
последних письмах Илоны мелькало имя Мираса. «Твой друг так забавно
развлекает нас историями... Мирас показал мне удивительную книгу...
Мирас говорит...» Но я гнал от себя подозрения. Ведь Мирас был мне
больше чем другом — почти братом. Когда я уезжал в Пограничье,
именно Мирас клялся присматривать за Илоной. «Клянусь жизнью, друг
мой, — говорил он, — я сберегу её для тебя». Как же горько звучат
теперь эти слова! Вернувшись в столицу, я узнал, что моя
возлюбленная принцесса сбежала из дворца с ним. Эта новость ударила
больнее любого маронгского клинка.
Говорили разное — что они укрылись в горном монастыре, что
отплыли на корабле в далекие земли. Но я не пытался их искать.
Вместо этого топил боль в вине и развлечениях, пытаясь заполнить
пустоту в душе шумом пиров и женским смехом. Праздник Астиры стал
последней каплей в чаше моего падения.
Сейчас, сидя в этой проклятой камере, я ощущаю, как жар снова
поднимается к вискам. Рана на плече пульсирует в такт сердцебиению,
кожа вокруг пореза горячая и припухшая. Каждое движение отдаётся
болью во всем теле, словно меня пропустили через мельничные
жернова. Во рту пересохло, и я бы отдал сейчас полжизни за глоток
воды.