Знаете, где-то в глубине души я
понимала ее желание. Понимала как женщина. Не в полной мере
разделяла, но могла представить, каково это день за днем
следить за отражением в зеркале, видеть неизбежные перемены,
морщины, отвисающую кожу, пигментные пятна, видеть, как седеют
волосы. Подавляющее большинство предпочитает решать эти проблемы с
помощью ботокса и краски. Да, я могла бы понять. Если бы не
последние строки ее договора-письма. Она пыталась сжульничать,
заплатить за свое желание не своей жизнью.
На долю секунды мелькнула мысль
помочь ей по-своему, так я точно сохраню парню и жизнь, и жилье.
Попросить старосту послать за вестником, так как желающим заложить
душув нашей тили-мили-тряндии мешать не принято, наоборот, всячески
способствовать. Пусть закладывает собственную, чужие вестник к
оплате не принимает. Получит она свою вечную молодость, ну, и в
качестве дополнительного бонуса превратится в нечисть, ибо то, что
вестник проделает с твоей душой, без последствий не останется.
Живой пример - мой сосед Веник. Маринка станет падальщицей, или
лгуной, или еще кем - нечистый мир нашей тили-мили-тряндии очень
разнообразен. В любом случае дорога назад к внуку ей будет
заказана. Лгýна – создание, лишенное собственной кожи, а потому
вынуждено снимать ее с людей, надевать на себя, закукливаться, пока
не прирастет. Фактически они превращаются в своих жертв, возможно,
молодых и красивых. Так и ходят, пока чужой покров не начнет гнить
и расползаться. А он начнет. Тогда требуется следующая обновка.
Старые лгýны забывают не только свою изначальную внешность, но и
пол. Останавливало меня то, что в мире станет одним монстром
больше.
- Неужели это того стоит? –
отвращение прорвалось голосе.
- Это у тебя надо спрашивать, -
сквозь зубы процедила она. - Избавь меня от проповеди, сама не
белая овечка. Расскажи-ка, куда пропали Кирилл и Алиса? – она с
торжеством посмотрела на меня. - Сама-то цветешь и пахнешь.
Я сжала зубы, рот моментально
наполнился медным привкусом крови, а в голове забили набаты. Нельзя
показать, что она меня задела. Нельзя. Это моя боль, и я ни с кем
не хочу ее делить. Боль из тех, что со временем не слабеет, а лишь
набирает остроту, из тех, что не лечится даже выстрелом в голову.
Моя Алиса нашла кроличью нору и ушла во тьму так далеко и глубоко,
что возвращаться уже было поздно. Мне пришлось идти за ней. И я
нырнула следом. Без раздумий и колебаний. А когда вынырнула, шло
уже второе десятилетие нового тысячелетия.