Кохи был другим, но это только – только начало проявляться сквозь скорлупу, в которую несчастный юноша упрятал свою сущность. Он настолько был другим, что я понял: он бы неминуемо погиб в этой семье. Он или покончил бы с собой или допился бы до несчастного случая. Или уже лежал бы в земле, если б не Чикикука.
Кохи по – настоящему начал мне нравиться. В нём было благородство и мягкая доброта. К нему липли все животные от Натиного котёнка, которого она взяла с собой, до собак и лошадей на пристанях. Он стал часто смеяться, из его глаз ушла настороженность, его потянуло на розыгрыши, он напрочь забыл, что обязан ненавидеть анчу, и очень подружился с Рики. Хрот, наш будущий великий учёный, всё теребил какие – то книжки и что—то писал. И если он не мог найти нужный оборот, то обращался к Кохи. Тот поднимал глаза к небу и тут же выдавал искомую фразу. Старший из Коркиных детей знал наизусть… Легче сказать, чего он не знал из наших великих и не очень великих поэтов. Если бы он захотел, мог бы беседовать цитатами, и всегда помнил, кто из авторов это сказал, в которой из книг посмотреть, и даже, в какой главе. Предпочтения Кохи были как на ладони: комедии и всё смешное. Наверное, это защита его организма от кошмара домашнего очага.
Ната сказала мне, что пьеса «Запретная гавань», которую мы с ней трижды с восторгом смотрели в Овальном театре, написана Кохи. Это под большим секретом сообщила ей Мадинка. Я не поверил. Да как это может быть, чтобы Кохину писанину поставили в самом главном театре? Нет популярней постановки в этом сезоне! Да что это за драматург такой, Кохи Корк?
– Ерунда! На афише напечатано «автор неизвестен», – привёл я доказательство его непричастности к пьесе.
– В том – то и дело. Откуда он будет известен, если Кохи тайно подбросил рукопись на стол директора? Он не подписался.
– Но Ната! Пьеса ужасно смешная. Ужасно добрая. Ты вспомни, как мы хохотали, ты упала со скамьи! А Кохи в ту пору всё время рычал и дрался. Думаешь, он способен такое создать?
– Теперь ты понимаешь, почему Кохи не подписался?
Ну да. Папочка придушил бы сынка за бумагомарательство, даже если бы пьеса называлась «Смерть анчу», а главного злодея звали бы Миче.
Кохи с каждым днём изумлял меня всё больше. Порой он, как сейчас, становился странным, случайно затронув тяжёлые воспоминания, порой вздрагивал и вжимал голову в плечи от резких звуков, и оставался вспыльчивым, как истинный Корк, но воля очень сильно, очень быстро изменила его, и стал наш Кохи в моём воображении похожим на шустрый и горячий солнечный зайчик. Он тоже что—то писал, но первое время не на виду, как Хрот, а затаившись в каюте. Я делал вид, что не знаю.