И
тут, в этот момент, на сцену вышла Фаина Георгиевна, в большой
картонной шляпе, густо украшенной колосьями, и со стеклянным
графином в руках. На беду, она прекрасно услышала все эти
вопли:
–
Дорогой, если вам нужен диссонанс, пригласите пианистку из
ресторана, – проворчала она своим хриплым, хорошо поставленным
голосом, – Вот она будет играть так, как вам нужно. А сейчас от
всего этого даже колхозные куры зарыдают.
В
это время другой актёр, тощий, высокий человек, видимо изображая то
ли доярку, то ли ещё кого-то, затянул свою реплику слишком
пафосно:
–
Товарищи! Наш урожай… урожай… эммм… – он незаметно вытащил листочек
и подсмотрел слова, – урожай – это… метафора борьбы труда и стихии!
И вот он, герой нашего времени – железный конь, павший в битве за
урожай. Но мы не сдадимся! Мы будем сеять… новое
счастье!
–
Серёжа! – режиссёр схватился за голову и завизжал, – давай всё
заново! Со слов о борьбе труда и стихии. И добавь огня!
У
Серёжи с огнём получалось из рук вон плохо. Но тут ему на выручку
пришёл Альфред.
–
Дыр-дыр-дыр! – ни к селу, ни к городу горячо воскликнул он. Так,
что все посмотрели на него, как на придурка, даже
Серёжа.
И
над всем этим глыбой нависла Раневская, которая задумчиво и
печально произнесла:
–
Какая смертная тоска… Как будто бы Станиславский и не
рождался…
Я
так увлёкся этими новаторскими перфомансами, что даже и не заметил,
как меня кто-то тронул за рукав.
Я
обернулся – это был Глориозов.
–
Иммануил Модестович, – сказал он мне дрожащим от возмущения
голосом, – говорят, вы теперь покровительствуете
Капралову-Башинскому?
Ну
вот и что ему на это ответить? И я ответил с неподдельной печалью в
голосе:
–
Да, покровительствую.
–
Но как же так?! – вскричал Глориозов и воздел руки и очи вверх, да
так эффектно, что даже Альфред, изображающий трактор на сцене, и то
позавидовал бы. – Как же так, Иммануил Модестович?! А как же наше с
вами сотрудничество?!
Он
был столь возмущён, что забегал взад-вперёд, не обращая даже
внимания на то, что репетиция на сцене остановилась и все, и
актёры, и режиссёр-новатор, и седоусый сторож, – всё смотрят на
него с изрядной долей любопытства и настороженности.
Затем он ещё немного побегал туда-сюда и,
наконец, окончательно выдохся. Остановился и, тяжело дыша, вперил в
меня тяжелый, обличительный взгляд: