– Здравствуйте, Мария Анатольевна. Мы за вами, собирайтесь.
Мария молча кивнула и сделала шаг назад, сразу проваливаясь в какую-то изломанную жуткую реальность, где не было нормальных звуков, где исчезало время, а люди превращались в тени. Все словно стерлось, краски дня размылись, продолговато вытянутые слова стянули, спеленали тело прозрачными плотными простынями. Мария рухнула в безвременье, пропала, потерялась. Как пуговица. Что упала за подкладку старого пальто и завалилась в пыльный изнаночный угол.
И очнулась, пожалуй, только через час в милицейском кабинете, прокуренном до синевы несколькими мужчинами.
Мужчины эти почти сразу вышли, и Марья осталась наедине с Алтуфьевым, тремя письменными столами, двумя сейфами, большим шкафом и портретами двух президентов. На подоконнике, возле пыльного остролистого цветка стоял графин. Через графин, изламываясь на гранях, просвечивала свобода: дворовая листва, кусочек крыши соседнего дом, в котором жили нормальные, не изломанные безвременьем люди.
Алтуфьев привольно расположился за столом, перебрал какие-то бумажки.
– Нуте-с, приступим, Мария Анатольевна? Анатолий Яковлевич подъедет чуть позже…
Мария согнулась над сомкнутыми коленями, сгорбилась, поджимая живот руками.
– Вам плохо?
Сочувствия в голосе уполномоченного не прозвучало вовсе. Только деловитая озабоченность и нежелание отвлекаться.
Марья с удовольствием упала бы на пол, закрыла лицо руками и притворилась мертвой. И сил такое притворство заняло бы совсем чуть-чуть: она, кажется, умерла еще час назад, когда увидела в тамбуре перед дверью мужчину с пистолетом в пакете.
– Всем стоять! Стволы на землю! Порежу!
Истерический визгливый вопль ворвался в кабинет через неплотно прикрытую дверь. Рука Алтуфьева замерла над раскрытым протоколом…
– Стоять всем, суки! Порежу!!
Как будто даже не разгибая коленей, Алтуфьев снялся со стула и, крадучись, вприсядку подбежал к двери – выглянул в коридор.
– Не двигайся, – тихонько приказал Марии и, прижимаясь к косяку, выскользнул наружу.
Маша расцепила руки, обнимающие живот, выпрямилась.
– Стоять, суки! Кто дернется, порежу!
Время, еще недавно тошнотворно тянущееся липкой ириской, вдруг поскакало в ускоренном ритме. Его подстегивали крики, хлестали кнутом угрозы, секунды били в уши копытным сумасшедшим топотом.